металлургии единогласно выбрали, который, однако, вскоре на строительстве
комбината в Индии тоже проворовался. Но моя теща об этом уже не знала, она к
той поре успокоилась и упокоилась.
самой встрече, а об одной минуте, на ней случившейся.
как-то они так изловчились сделать, что пути мои с местным начальством не
пересекались.
значит, при встрече с руководством могут выявиться разногласия, а творческой
интеллигенции, хотя ее во Владивостоке кот наплакал, в первую голову
писательской организации, и без того жилось нелегко.
читателями-дальневосточниками -- в Доме офицеров -- непременная, она давно
объявлена, народ ждет.
нас подвезли на черной крайкомовской "Волге". Дама, вроде как заведующая
отделом культуры крайкома, с прической, несколько вольной, отбеленной,
волною катящейся по голове, в строгом нарядном одеянии, под локоток нас с
супругой ведет, говорит, чтоб мы не волновались -- все будет хорошо. И на
этой же машине нас после выступления доставят в отель. "Непременно-
непременно!" -- частила дама и увела мою супругу в зал, мне же путь лежал на
сцену.
возле стен стояли и сидели на принесенных стульях.
зал. Бросилось в глаза, что люди не просто нарядно, со вкусом, но и богато
одеты. У большинства женщин только что сделанные модные прически, золотишко,
драгоценности мелькают -- несравнимо, допустим, с вологодской, простенькой,
доверчивой, много читающей, бедновато живущей публикой. Что же они
собрались? Чего от меня ждут?
Сибири родившийся, на Урале в писатели крестившийся. Что я могу сделать? Чем
могу им помочь? Чем разрешить их давние мучительные ожидания? Ах, какое
чувство смятения и неразрешимой тяжести всегда ложится на сердце. Когда один
предстаешь перед публикой, свято верящей в слово и совершенно убежденной,
что уж кто-кто, но писатель знает истину, откроет ее им -- и все сразу
разрешится, все станет понятно: куда идти, с кем, где лежит точный путь к
лучшей, может, даже и праведной жизни...
демагогии! Нельзя, не можно ловчить перед более чем полутора тысячами людей,
уставших от неправды, от бардака, называемого советской жизнью. Храбро
порешился -- если не утешу людей, так хотя бы неправдой не оскорблю.
Лишенные веры в Бога и духовного общения, обездоленные люди, не
сговариваясь, сделали из советского писателя духовника-проповедника и ждут,
и требуют от него точных ответов и указаний: как жить? В какой стороне света
счастье -- укажи? Раз уж ты согласился на эту работу, принял на себя эту
роль -- соответствуй!
бабушки командира 17-й артдивизии, в которой довелось мне воевать.
такими же, как она, неустрашимыми русскими народниками участвовала в
покушении на харьковского губернатора, была приговорена к смертной казни,
которую в последний момент заменили Шлиссельбургской крепостью, где она в
одной камере с Верой Фигнер пробыла тринадцать лет и потом через Одессу
выслана была на Сахалин. Следом за ней на Сахалин приехал ее муж и привез с
собой полуторагодовалого внука, будущего командира дивизии, в которой я
повоевал рядовым бойцом.
внуком переехать на материк, поселиться во Владивостоке и работать врачом,
где она была убита в 1905 году выстрелом в затылок во время демонстрации
протеста против жестокостей царского самодержавия.
и засыпал вопросами, устными, но больше письменными, которые в основе своей
содержали один и тот же злободневный вопрос: "Как дальше жить?" Иногда сразу
и с ответом: "Так дальше жить нельзя!"
беседе и, вероятно, наговорил много непривычного для этого моряцкого дома,
города, аудитории. Самое неожиданное и даже страшное, что я вслух называл
среди великих современных писателей Солженицына, отлично сознавая, что в
зале сидят не одни просоленные моряки и моряцкие жены, но и в крепком,
кэгэбэшном тузлуке вымоченные литературоведы в штатском, да и просто люди,
которым, что Иван Андреевич Крылов, что Александр Исаевич Солженицын --
одинаково ценные и остроумные писатели. Были и те, для которых русская
литература, тем более великие русские писатели перевелись еще в
девятнадцатом веке.
захлопал, поток записок возрос. Посмотрев на часы, я сказал, что очень
устал, ответить на все вопросы не в состоянии, выберу самые-самые, отвечу на
них и на этом беседу закончим.
и вкрадчиво спрашивали: "Почему вы не состоите в коммунистической партии?"
громко, но так, чтобы все было слышно, молвил: "Не хочу!".
молчание. Зал был ошарашен. Зал ожидал, что я отшучусь, увильну, спрячусь за
давно проверенную, ловкую и привычно-трусливую демагогию: "Не созрел...".
губительны. Глядя на трусливо примолкших моряков, романтиков-строителей,
зэков, отбухавших срок, возможно, и не один, можно сорваться, впасть в
неистовство, плюнуть, сказать, что все вы -- говно, или двинуться с копьем
на машущие сгнившими крыльями, перемалывающие пропагандист- скую словесную
мякину, большевистские мельницы, и на весь скот, вокруг мельниц пасущийся.
навыки, и не без ехидства поинтересовался: "Ответ понятен, надеюсь?"
крайкома, сидевшая на первом ряду, мотнув волной прически, мотнулась в
боковую дверь.
нарядная, яркая, какие только на Дальнем Востоке и бывают. Сухонькая старая
женщина с благородным прекрасным лицом -- такая, наверное, была бабушка
моего командира дивизии -- мелькнуло в моей голове, пыталась целовать мне
руки: "Спасибо! Спасибо! Спасибо!"
вокруг, благодарили, пожимали руки. Нашлись и те, кто вроде бы
снисходительно, но пряча глаза, отечески журили меня: "Очень уж вы
откровенны, а они -- злопамятны...".
предоставлена не была.
доносы и "отчеты" о моем выступлении. В одном из доносов опытный
лепило-сексот сообщал, что, назвав великими писателями современности
Маркеса, Шолохова и Солженицына, я и себя к ним приплюсовал.
пишут в "Дне", в "Советской России" да в провинциальных газетенках, им
подражающих. Справедливо было бы все вместе эти утильные листки назвать
"Подворотня". В подворотне той тявкает моська, виляя сношенным хвостом,
скалит изношенные на лживом лае и патриотическом скулеже протезы о прошедшей
"замечательной" жизни. Для моськи была та жизнь и в самом деле завидная:
отдельная конура, перед конурой в старой гнутой миске кость с барского
партийного стола, каша без масла, украденная из казенного зэковского или