всегда прескверно сидели. Войдя во вкус предмета, он обратил ее внимание на
свой сюртук, висевший за дверью, и рассудительно заметил, что когда Отец
ходит с продранными локтями, это едва ли может служить хорошим примером для
детей, тем более если они и без того склонны к неряшеству. О своих
стоптанных башмаках он упомянул в добродушно шутливом тоне, но, дойдя до
галстука, вновь сделался серьезен и пообещал ей, что она купит ему новый,
как только сумеет выкроить для этого деньги.
и прибирала комнату на ночь. Наконец, чувствуя усталость, так как час был
поздний, да и недавнее волнение давало себя знать, он встал с кресла.
благословил ее на прощанье и пожелал ей покойной ночи. Ни разу за все это
время не пришло ему в голову подумать о ее платье, ее башмаках, о многих и
многих вещах, которых у нее не было. Никто на свете не мог быть столь
равнодушным к ее нуждам - разве только она сама.
Покойной ночи, дружочек!"
нежное сердце, что она не решалась оставить его одного, боясь, как бы не
повторился этот приступ горя и отчаяния.
вас, когда вы ляжете.
разрешение. - Приходи непременно.
потух, и она принялась мешать в камине, тихо-тихо, чтобы не разбудить
спящего. Но он услыхал и спросил, кто тут,
колени, припала лицом к его плечу и взяла его руки в свои. О! Какой прилив
отеческих чувств испытывал он в эту минуту - и как отец своих детей и как
Отец Маршалси!
и забот, пожалуй, немало.
сделал все, что мот.
всхлипнул, не то невольно вздохнул в порыве благородного умиления
собственной добродетелью. - Это все, что я мог сделать для своих детей, - и
я это сделал. Эми? дружочек, ты самое любимое мое дитя; ты у меня всегда
была на первом месте - все, что я делал для тебя, моя девочка, я делал от
души и никогда не роптал.
всем тайнам, знает, верно, до чего может дойти в своем самообольщении
человек - особенно человек, впавший в ничтожество, как этот. Но довольно
было бы видеть, как он, спокойный, безмятежный, по-своему величавый, лежал,
смежив влажные ресницы, перед беззаветно любящей дочерью, которой он не
готовил другого приданого, кроме своей жалкой жизни, придавившей ее плечи
непосильными тяготами, и которая своей любовью спасла то, что еще было в нем
человеческого.
рада была видеть его с сиянием вокруг головы. Бедный, милый, родной,
голубчик, самый добрый, самый лучший на свете - вот слова, которыми она
убаюкивала его; других слов у нее для него не было.
только нежностью можно было кое-как загладить, она до рассвета просидела у
его изголовья, порой тихонько целуя его или вполголоса называя ласковыми
именами. Иногда она отстранялась так, чтобы отсвет догорающего огня падал на
его лицо, и старалась увидеть это лицо таким, каким оно было в дни счастья и
благополучия, - и каким, по его словам (глубоко запавшим ей в душу), может
снова стать в страшный час кончины. Но тотчас же, отгоняя пугающую мысль,
становилась на колени и горячо молилась: "Господи, пощади его дни! Сохрани
мне его! Смилуйся, господи, над моим бедным, несчастным, исстрадавшимся
отцом - ведь хоть он уж и не тот, что был, но я так люблю, так люблю его!"
надежды, она еще раз на прощанье поцеловала спящего и выскользнула за дверь.
Спустившись с лестницы и перебежав пустой двор, она взобралась к себе на
чердак и распахнула окошко своей каморки. За тюремной стеной рисовались на
чистом утреннем небе городские крыши, над которыми еще не клубился дым, и
вершины далеких холмов. Она выглянула из окна; железные острия на восточной
стене сперва заалели по краям, потом зловещим пурпурным узором вырезались на
огненном фоне встающего солнца. Никогда еще эти острия не казались ей такими
колючими и грозными, прутья решетки такими массивными, тюремный двор таким
тесным и мрачным. Она попыталась представить себе восход солнца над
полноводной рекой, или над морскими просторами, или над ширью полей, или над
лесом, полным шелеста деревьев и пения пробуждающихся птиц. Потом снова
заглянула в глубь могилы, над которой только что взошло солнце, - могилы, в
которой двадцать три года был заживо погребен ее отец; сердце ее
содрогнулось от горя и жалости, и она воскликнула:
ГЛАВА XX - В сферах Общества
написать сатиру в осмеяние джентльменской спеси, ему не пришлось бы далеко
ходить за живыми примерами. Он нашел бы их без труда в семействе своей
возлюбленной, в лице ее доблестного братца и изящной сестрицы, которые,
кичась высоким происхождением, не брезговали низкими поступками и всегда
были готовы занимать или попрошайничать у тех, кто беднее их, есть чей
угодно хлеб, тратить чьи угодно деньги, пить из чьей угодно чашки, да еще и
разбить ее потом. Сумей он изобразить все неприглядные дела этих отпрысков
благородной фамилии, сделавших из своего благородства некий жупел для
устрашения тех, чьей помощью они пользовались, Юный Джон заслужил бы славу
сатирика первой величины.
бильярдную. Его так мало интересовало, кому он обязан своей свободой, что
все наставления, данные Кленнэмом Плорнишу, оказались совершенно излишними.
Ему оказали любезность, он любезно воспользовался этой любезностью, и на том
счел дело поконченным. Выйдя за ворота тюрьмы, так легко перед ним
распахнувшиеся, он поступил маркером в бильярдную, и теперь время от времени
являлся на кегельбане Маршалси в зеленой ньюмаркетской куртке * с блестящими
пуговицами (куртка была старая, подержанная, пуговицы новые) и угощался
пивом за счет пансионеров.
и неизменно: любовь и уважение к сестре Эми. Правда, это ни разу не удержало
его от того, чтобы причинить ей огорчение, ни разу не побудило чем-нибудь
поступиться или стеснить себя ради нее: но хоть его любовь и носила
отпечаток Маршалси, все же это была любовь. Душок Маршалси сказывался еще и
в другом: он отлично понимал, что вся жизнь сестры принесена в жертву отцу;
но ему в голову не приходило, что она и для него, Типа, делает кое-что.
обычай извлекать из могилы скелет своего благородного происхождения и пугать
им обитателей Маршалси, автор повествования сказать затрудняется. Должно
быть, это случилось в ту пору, когда они впервые стали обедать на счет
сердобольных пансионеров. Достоверно одно: чем более жалким и нищенским
становилось их существование, тем надменнее постукивал костями скелет; а
когда брату или сестре случалось выкинуть что-нибудь неблаговидное, в стуке
костей слышалось зловещее торжество.
отец ее проспал дольше обыкновенного, а ей нужно было накормить его
завтраком и прибрать комнату. Но у нее в этот день не было работы в городе,
поэтому она с помощью Мэгги управилась со своими обязанностями и терпеливо
дождалась, когда почтенный старец отправился в кофейню читать газеты -
двадцать ярдов до дома, где помешалась кофейня, составляли его утреннюю
прогулку. Проводив отца, она надела шляпку и быстрым шагом пошла к воротам,
так как торопилась по одному делу. Как всегда, при ее появлении болтовня в
караульне смолкла; и один из старожилок, подтолкнув локтем новичка,
поступившего только в субботу, шепнул: "Смотрите, вот она".
оказалось, что сестра и дядя уже ушли. Она еще дорогой решила, что если не
застанет их дома, то пойдет в театр, находившийся неподалеку, на этой же
стороне реки. Так она и сделала.
порядки на золотых приисках, и когда ей указали на обшарпанную дверь, у
которой был какой-то странный невыспавшийся вид и которая, словно стыдясь
самой себя, пряталась в тесном переулке, она не сразу отважилась туда
направиться. У двери праздно стояли несколько бритых джентльменов в
причудливо заломленных шляпах, чем-то напоминавшие пансионеров Маршалси.
Последнее обстоятельство придало ей духу; она подошла и спросила, как ей
найти мисс Доррит. Ее пропустили внутрь, и она очутилась в темной прихожей,
походившей на огромный закопченный фонарь без огня, куда доносились издали
звуки музыки и мерное шарканье ног. В углу этого мрачного помещения сидел,