Чтение 58–й страницы книги ~Смерть в Киеве~

лезу, хочу сделать лучше их, быстрей, больше. А с котомками пойдем на пик,
боже упаси, если кто обгонит меня -- изведусь! Вот ведь какой во мне черт
живет! Знаю, пора бы остепениться, да что поделаешь с этой проклятой
привычкой, никак руки-ноги унять не могу. Видели плотника Федора, парень с
виду неказист, курносый, молчаливый, как бирюк, но на работе все у "его
горит, удержу не знает. Золотой парень, радоваться бы на него, а нет, сосет
меня зависть, точит втихомолку -- боюсь, обгонит. Одно время так растревожил
меня, хотел уволить, избавиться от него, да совесть не позволила. Вот оно
какие дела!

-- Но ведь так не может продолжаться всю жизнь!

-- Я и то подумываю, что придет время, не за горами оно, когда столкнут
меня с тропы мои же гвардейцы, да еще и притопчут... Тогда уйду из тайги,
брошу к черту работу, вернусь домой, зароюсь, как крот, в свою нору. И конец
Пугачеву: был конь, да изъездился!

-- Надо, Трофим Васильевич, поберечься, нельзя так расточать себя.

-- Да вы же сами, можно сказать, всю жизнь подстрекали меня, а теперь
говорите -- тише на поворотах! Поздно!

-- Но ведь от того, что ты всюду сам, все сам, пользы не так уж много,
других расхолаживаешь...

-- Вот это не верно, -- гневно протестует он. -- У меня без дела никто
не посидит, но примером всем должен быть я... Однако что же мы засиделись!
-- вдруг спохватывается он, как-то сразу взвивается, и ноги привычно несут
его дальше.

Проходим растительную зону. Путь к гольцу открыт. Ноги уже касаются
россыпи, наплывающей на нас с высоты широким потоком. Кажется, нигде так
близко мертвое не прикасается к живому, как именно здесь, на границе
курумов.

Подъем становится все круче. Идем по острой грани откоса. Шире,
просторнее открывается кругозор. Пугачев, конечно, впереди. Я вижу, как он
скачет с выступа на выступ, будто снежный баран, и вероятно сейчас чувствует
себя счастливейшим из людей. И нет другой работы, другого места на земле,
которые бы удовлетворяли его больше, где бы он был нужнее со своим опытом,
сноровкой, чем именно здесь, в диких горах. И я не могу сказать, чтоб он
когда-нибудь расточал понапрасну свою энергию. Нет.

Под макушкой гольца он все же дождался меня, и мы вместе взбираемся
наверх.

Уже показалась пирамида. В лучах солнца здесь, на бешеной высоте, она
выглядит чудом.

Упираясь тяжелыми ногами в края горбатого пика, она, поднявшись,
застыла в гордой позе над покоренной вершиной. Под пирамидой бетонный тур
для установки тяжеловесных геодезических инструментов, а под ним " впаяна в
скалу на веки веков марка. Во всем этом сооружении, еще пахнущем
человеческим потом, нет и намека на тех, чьими колоссальными усилиями
вынесен сюда, на голец, лес, цемент, железо, песок и выстроен на крошечной
площадке пика геодезический пункт.

Узнаю безграничную скромность Пугачева.

А ведь зря! Придут сюда когда-нибудь, а может быть, совсем скоро, люди
и, увидев на скале пирамиду, подивятся работе, но ничего не узнают о ее
творцах. Да и история не сохранит для веков имена героев, первыми
проторивших сюда тропу своими тяжелыми шагами, поставивших на гольце обелиск
советскому мужеству.

Сейчас на вершине гольца еще свежи следы пребывания и работы людей.
Среди щепок, обрезков дерева, комков засохшего бетона валяются изношенный
сапог, лоскуты истлевшей одежды, окровавленные бинты. Вот хотя бы и по этим
жалким остаткам можно примерно судить о цене новой географической карты этих
необжитых районов.

Ведь даже и ныне, в век величайших технических открытий, в том числе и
в области геодезии, авторы карты вынуждены вручную вести многие наземные
работы, сопряженные с большой физической нагрузкой для человека.

Почти час уходит на приемку пункта. Ничего не скажешь -- знак сделан
хорошо. Осматриваю обширный горизонт, залитый солнечным светом. Пугачев
показывает мне вершины, намеченные им для следующих пунктов, километрах в
тридцати на юг и восток. Здесь, на вершине гольца, мы вместе принимаем
окончательное решение о дальнейших работах на Становом.

Можно спускаться вниз. Однако я не могу уйти, не заполнив хотя бы
страничку дневника, не записав своих последних впечатлений об этих горах.

На север от гольца, где мы стоим, простираются безграничные
пространства Алданского нагорья, открытые равнины и плоскогорья, навевающие
уныние даже при знакомстве с ними издали. Нагорье охватывает весь видимый к
северу горизонт, обширное, как море, и, как последнее, беспредельное.
Беспокойное чувство усугубляется еще полнейшим отсутствием на этих равнинах
оседлого населения.

Последний запоминающий взгляд. И вдруг вершины Станового как бы
приподнялись на моих глазах, стали еще более дерзкими. Трудно передать,
какими они все вместе кажутся недоступными! Восемь дней, проведенных мною с
Трофимом на тропах снежных баранов, остаются в воспоминаниях чудесной
страницей.

В лагерь вернулись поздно. Люди еще не спят. Горят костры. Дышит
прохладой звездное небо.

-- Вас ждет у микрофона Хетагуров, -- встретил меня Трофим.

-- Что случилось?

-- У него есть какое-то сообщение.

Я успеваю освежить лицо холодной водою, выпить кружку горячего чая и
забираюсь в палатку Трофима к рации. Там уже Улукиткан, Василий Николаевич и
Пугачев. Остальные разошлись спать.

Трофим дает последнюю настройку. Слышимость хорошая. Голос главного
инженера Хетагурова звучит четко, впечатление такое, будто он сидит рядом за
палаткой.

-- Где находишься, Хамыц, как дела на южном участке? -- спрашиваю я.

-- Хвалиться особенно нечем. Сегодня пришел с Удских марей на устье
Шевли. Был там у топографов, у наблюдателей, дела идут неплохо. С рекою Маей
у нас все еще нелады. А как у вас на Становом?

-- Обследование закончили, все в норме. Завтра уйдем на озеро Токо, к
Сипотенко. Хочу проинспектировать работы на Алданском нагорье, побывать у
наблюдателей, у нивелировщиков. Что у вас за нелады с Маей?

-- Не можем организовать обследования. Надо же было какому-то чудаку
дать бешеной речке такое милое название -- Мая! Никто из проводников не
хочет вести по ней подразделение, все убеждены, что летом по ней не пройти
на оленях, а обходные тропы идут очень далеко от реки. К сожалению, при
проектировании наших работ все это не учитывалось. Надо принимать какое-то
решение, времени остается немного. Майский объект мы должны начать в этом
году, не откладывать же его еще на год.

-- Что ты предлагаешь?

-- Организовать обследование с вершины Маи вниз по течению, говорят,
так будет легче.

-- Кого же туда послать?

-- Конечно, опытного человека, для которого нрав Маи не был бы
неожиданностью. Лебедева или Пугачева.

-- А кто же будет работать на Становом? Тут обстановка похлеще Маи. Не
получится ли так, что хвост вытащишь, а нос завязнет? Маю мы должны
обследовать, это ясно, но как это сделать -- нужно еще подумать. Не наломать
бы дров. О Пугачеве разговора не может быть, у него и здесь дела по горло.
Речь может идти только о Лебедеве. Ты, Хамыц, подожди у микрофона, я вызову
Сипотенко...

-- Я слушаю вас, -- тотчас слышится из эфира голос начальника партии
Сипотенко. -- Лебедев перевалил через Джугджур, вчера был от него нарочный.

-- Сколько еще пунктов остается ему сделать?

-- Пять, работы почти на два месяца. Я протестую против его
откомандирования. Лебедев должен закончить работу здесь, у меня нет
запасного подразделения для его замены.

-- Не торопитесь, Владимир Афанасьевич, с протестом. Мы еще никакого
решения не приняли. Лучше посоветуйте, как сделать, чтобы и ваш объект и
соседний были закончены. Словом, давайте сообща подумаем над этим, а в шесть
утра снова соберемся у микрофонов.

Затем я выслушал информацию главного инженера и начальников партий,
принял сводки и ответил на радиограммы.

Мы с Королевым покидаем палатку последними. Лагерь спит. Груда
затухающих углей прикрылась пеплом. И только седой Утук все буйствует,
шумит, облизывая гладкие утесы.

В пологе кажется душно. От нахлынувших мыслей не могу уснуть,
ворочаюсь. Как заманчива Мая своею недоступностью! Чувствую, как в душу
вползает дьявол соблазна...

Слышу чьи-то шаги. Кто-то пригибается, поднимает борт полога. Это
Трофим. Он усаживается рядом, и мы долго молчим.

-- Ни Пугачева, ни Лебедева снимать отсюда нельзя... -- наконец тихо
произносит он.

-- Говори сразу, зачем пришел, -- не выдерживаю я, усаживаясь на
постели. Молча смотрю на него, а перед глазами Мая, вся в перекатах,
провалах... И как-то сразу, без колебаний и раздумья, приходит решение и
властно овладевает мною.

-- Может, сами попытаемся пройти?

-- Боюсь, не успеем вернуться оттуда, а работы у нас здесь много, --
отвечаю я, не выдавая своего решения.

-- Тогда отпустите меня с кем-нибудь. Я пробьюсь, если не на оленях,
так на плоту!

Чувствую, как он рвется в этот поединок, и радуюсь за него.

-- Нет, Трофим, если уж идти на Маю, то всем.

-- Значит, вы согласны? Я сейчас разбужу Василия, вот обрадуется! -- И
Трофим мгновенно выскакивает из-под полога, а брошенные мною слова:
"Подожди, это еще не решено!" -- он не захотел услышать.