Чтение 58–й страницы книги ~Педагогическая поэма~

проделал специальную прорубь и каждое утро продолжал свое ужасное купанье.
Через короткое время он слег в постель о пролежал в плеврите недели две.
Выздоровел и снова полез в полонку. В декабре у него был бронхит и еще
что-то. Буцай пропускал уроки и нарушал наши школьные планы. Я, наконец,
потерял терпен7ие и обратился к нему с просьбой прекратить эту глупость.

Зиновий Иванович в ответ захрипел:

- Купаться я имею право, когда найду нужным. В кодексе законов о труде
это не запрещается. Болеть я тоже имею право, и таким образом ко мне
нельзя предьявить никаких официальных обвинений.

- Голубчик, Зиновий Иванович, так я же неофициально. Для чего вам
мучить себя? Жалко вас просто по-человечески.

- Ну если так, так я вам обьясню: у меня здоровье слабое, организм
мой очень халтурно сделан. Жить с таком организмом, вы понимаете,
противно. Я решил твердо: или я его закалю так, что можно будет жить
спокойно, или, черт с ним, пускай пропадает. В прошлом году у меня было
четыре плеврита, а в этом году уже декабрь, а был только один. Думаю, что
больше двух не будет. Я нарочно пошел к вам, здесь у вас речка под боком.

Вызвал я и Силантия и кричал на него:

- Это что за фокусы? Человек с ума сходит, а ты для него проруби
делаешь!...

Силантий виновато развел руками:

- Ты здесь, это, не сердись, Антон Семенович, иначе, понимаешь, нельзя.
Один такой вот был у меня... Ну, видишь, захотелось ему на тот свет.
Топтатьс, здесь это, приспособился. Как отвернешься, а он, сволочь, уже в
реке. Я его вытаскивал, вытаскивал, как говорится, уморился даже. А он,
смотри ты, такая сволочь была вредная, взял и повесился. А мне здесь это,
и в голову не пришло. Видишь, какая история. А этому я не мешаю, и больше
никаких данных.

Зиновий Иванович лазил в прорубь до самого мая месяца. Колонисты
сначала хохотали над претензиями этого дохлого человека, потом прониклись
к нему уважением и терпеливо ухаживали за ним во время его многочисленных
плевритов, бронхитов и обыкновенных простуд.

Но бывали целые недели, когда закаливание организма Зиновия Ивановича
не сопровождалось повышением температуры, и тогда проявлялась его
действительная художественная натура. Воокруг Зиновия Ивановича скоро
организовался кружок художников; они выпросили у совета командиров
маленькую комнату в мезонине и устроили ателье.

В журчащий зимний вечер в ателье Буцая идет самая горячая работа, и
стены мезонгина дрожат от смеха художников и гостей-меценатов.

Под большей керосинойо лампой над огромным картоном работает несколько
человек. Почесывая черенком кисти в угольно-черной голове, Зиновий
Иванович рокочет, как протодиакон на похмелье:

- Прибавьте Федоренку сепии. Это же грак, а вы из него купчиху сделали.
Ванька, всегда ты кармин лепишь, где надо и где не надо.

рыжий, веснушчатый, с вогнутым, Ванька Лапоть, передразнивая Зиновий
Ивановича, отвечает хриплым деланным басом:

- Сепию всю на Лешего истратили.

Стало шумно по вечерам и в моем кабинете. Недавно из Харькова приехали
две студентки и привезли такую бумажку:

"Харьковский педагогический институт командирует тт. К. Варскую и Р.
Ландсдберг для практического ознакомления с постановкой педагогической
работы в колонии имени М. Горького".

Я с большим любопытством встретил этих представителей молодого
педагогического поколения. И К. Варская и Р. Ландсберг были завидно
молоды, каждой не больше двадцати лет. К. Варская - очень хорошенькая
полная блондинка, маленькая и подвижная; у нее нежный и тонкий румянец,
какой можно сделать только акварелью. Все время сдвигая еле намеченные
тонкие брови и волевым усилием прогоняя с лица то и дело возникающую
улыбку, она учинила мне настоящий допрос:

- У вас есть педологический кабинет?

- Педологического кабинета нет.

- А как вы изучаете личность?

- Личность ребенка? - спросил я по возможности серьезно.

- Ну да. Личность вашего воспитанника.

- А для чего ее изучать?

- Как "для чего"? А как же вы работаете? Как вы работаете над тем, чего
вы не знаете?

К. Варская пищала энергично и с искренней экспрессией и все время
обороачивалась к подруге Р. Ландсберг, смуглая, с черными восхитительными
косами, опускала глаза, снисходительно терпелива сдерживая естественное
негодование.

- Какие доминанты у ваших воспитанников преобладают? - строго в упор
спросила К. Варская.

- Если в колонии не изучают личность, то о доминантах спрашивать
лишнее, - тихо произнесла Р. Ландсберг.

- Нет, почему же? - сказал я серьезно. - О доминантах я могу кое-что
сообщить. Преобладают те самые доминанты, что и у вас...

- А вы откуда нас знаете? - недружелюбно спросила К. Варская.

- Да вот вы сидите передо мною и разговаривате.

- Ну так что же?

- Да ведь я вас насквозь вижу. Вы сидите здесь, как будто стеклянные, и
я вижу все, что происходит внутри вас.

К. Варская покраснела, но в этот момент в кабинет ввалились Карабанов,
Вершнев, Задоров, и еще какие-то колонисты.

- Сюда можно, чи тут секреты?

- А как же! - сказал я. - Вот познакомьтесь - наши гости, харьковские
студенты.

- Гости? От здорово! А как же вас зовут?

- Ксения романовна Варская.

- Рахиль Семеновна Ландсберг.

Семен Карабанов приложил руку к щеке и озабоченно удивился:

- Ой, лышенько, на что же так длинно? Вы, значит, просто Оксана?

- Ну все равно, - согласилась К. Варская.

- А вы - Рахиль, та й годи?

- Пусть, - прошептала Р. Ландсберг.

- Вот. Теперь можно вам и вечерять дать. Вы студенты?

- Да.

- Ну так и сказали б, вы ж голодни, як той... як його? Як бы цэ були
Вершнев с Задоровым, сказали бы: як собака. А то... ну, скажем, как
кошенята.

- А мы и в самом деле голодны, - засмеялась Оксана. - У вас и умыться
можно?

- Идем. Мы вас сдадим девчатам: там что хотите, то и делайте.

Так произошло наше первое знакомство. Каждый вечер они приходили ко
мне, но но самую короткую минутку. Во всяком случае, разговор об изучении
личности не возобновлялся - Оксане и Рахили было некогда. Ребята втянули
их в безбрежное море колонийских дел, развлечений и конфликтов,
познакомили с целой кучей настоящих проклятых вопросов. То и дело
возникавшие в коллективе водовороты и маленькие водопади-
ки обойти живому человеку было трудно - не успеешь оглянуться, уже
завертело тебя и потащило куда-то. Иногда, бывало, притащит прямо в мой
кабинет и выбросит на берег.

В один из вечеров притащило интересную группу: Оксана, Рахиль, Силантий
и Братченко.

Оксана держала Силантия за рукав и хохотала:

- Идите, идите, чего упираетесь?

Силантий действительно упирался.

- Он ведет разлагающую линию у вас в колонии, а вы и не видите.

- В чем дело, Силантий?

Силантий недововльно освободил рукав и погладил лысину:

- Да видишь, какое дело: сани, здесь это, оставили на дворе. Семен и
вот они, здесь это, придумали: с горки, видишь, кататься. Антон, вот он
самый здесь, вот пусть он сам скажет.

Антон сказал:

- Причепилисб и причепились: кататься! Ну Семену я сразу дал
чересседельником, он и ушел, а эти никаких, тащат сани. Ну что с ними
делать? Чересседельником - плакать будут. А Силантий им сказал...

- Вот, вот! - возмущалась Оксана. - Пускай Силантий повторит, что он
сказал.

- Да чего ж такого! Правду, здесь это, сказал, и никаких данных.
Говорю, замуж тебе хочется, а ты будешь, здесь это, сани ломать. Видишь,
какая история...

- Не все, не все...

- А что ж еще? Все, как говорится.

- Он говорит Антону: ты ее запряги в сани да прокатись на Гончаровку,
сразу тише станет. говорил?

- Здесь это, и теперь скажу: здоровые бабы, а делать им нечего, у нас
лошадей не хватает, видишь, какая история.

- Ах! - крикнула Оксана. - Уходите, уходите отсюда! Марш!

Силантий засмеялся и выбрался с Антоном из кабинета. Оксана повалилась
на диван, где уже давно дремала Рахиль.

- Силантий - интересная личность, сказал я. - Вот бы вы занялись ее
изучением.

Оксана ринулась из кабинета, но в дверях остановилась и сказала,
передразнивая кого-то:

- Насквозь вижу: стеклянный!

И убежала, сразу за дверями попав в какую-то гущу колонистов; услышал я
только, как зазвенел ее голос и унесся в привычном для меня колонийском
вихрике.