ражением не скорби, не отчаяния, а бесчувственной, точно
мертвой, пустоты, что о. Яков вдруг замолчал. Понял, что
теперь сводить старые счеты не время. Он был человек
добрый и Алексея любил как родного.
- Ну, Бог простит, Бог простит,- договорил он.-
И ты, дружок, прости меня, грешного...
Потом прибавил, заглядывая в лицо его, с нежною
тревогою:
- Да что ты такой скучный, Алешенька?..
Царевич опустил голову и ничего не ответил.
- А я тебе гостинец привез,-усмехнулся с веселым и
таинственным видом о. Яков,-письмецо от матушки. Ездил
нынче к пустынным. Тамошняя радость весьма обвеселила;
были паки видения, гласы-скоро-де, скоро совершится...
Он полез в карман за письмом.
- Не надо,- остановил его царевич,-- не надо, Иг-
натьич! Лучше не показывай. Что пользы? И без того
тяжко. Еще пронесут - отец узнает. Смотрельщиков за
нами много. Не езди ты к пустынным и писем ко мне
впредь не вози. Не надо...
О. Яков посмотрел на него опять долго и пристально.
- Вот до чего довели,- подумал,- сын от матери, кровь
от крови отрекается!"
- Аль плохо у батюшки? - спросил он шепотом.
Алексей махнул рукою и еще ниже опустил голову.
О. Яков понял все. Слезы навернулись на глазах ста-
рика. Он склонился к царевичу и положил одну руку
ласкою, как больному ребенку, приговаривая:
- Что ты, светик мой? Что ты, родненький? Господь
с тобою! Коли есть на сердце что, скажи, не таись - легче
будет, вместе рассудим. Я ведь батька твой. Хоть и грешен,
а может, умудрит Господь...
Царевич все еще молчал, отвертывался. Но вдруг лицо
его сморщилось, губы задрожали. С глухим бесслезным
рыданием упал он к ногам отца Якова:
- Тяжко мне, батюшка, тяжко!.. Не знаю, что и де-
лать... Сил больше нет... Я ведь отцу моему...
И не кончил, как будто сам испугался того, что хотел
сказать.
- Пойдем в крестовую! Пойдем скорее! Там все ска-
жу. Исповедаться хочу. Рассуди меня, отче, с отцом перед
Господом!..
В крестовой, маленькой комнатке рядом со спальней,
стены уставлены были сплошь старинными иконами в зо-
лотых и серебряных, усыпанных дорогими камнями, ок-
ладах - наследием царя Алексея Михайловича. Ни один
луч дневного света не проникал сюда; в вечном сумраке
теплились неугасимые лампады.
Царевич стал на колени перед аналоем, на котором лежало
Евангелие. О. Яков, облаченный в ризы, торжественный, как
будто весь преобразившийся-лицо у него было вблизи самое
простое, мужицкое, несколько отяжелевшее, обрюзгшее от
старости, но издали все еще благообразное, напоминавшее
лик Христа на древних иконах,-держал крест и говорил:
- Се, чадо, Христос невидимо стоит, приемля испо-
ведание твое; не усрамися, ниже убойся и да не скроеши
что от мене, но не обинуяся рцы вся, елика содслал еси, да
приемлеши оставление от Господа нашего Иисуса Христа.
И по мере того, как, называя грехи, один за другим,
по чину исповеди, духовный отец спрашивал, и кающийся
отвечал,- ему становилось все легче и легче, словно кто-то
сильный снимал с души его бремя за бременем, кто-то лег-
кий легкими перстами прикасался к язвам совести-и они
исцелялись. Сладко ему было и страшно; сердце горело,
как будто не о. Яков стоял перед ним, а сам Христос.
- РЦЫ ми, чадо, не убил ли еси человека волею
или неволею?
Это был тот вопрос, которого ждал и боялся царевич.
- Грешен, отче,- пролепетал он чуть слышно,- не
делом, не словом, но помышлением. Я отцу моему...
И опять, как давеча, остановился, словно сам испу-
гавшись того, что хотел сказать. Но всевидящий взор про-
никал в самую тайную глубину его сердца. От этого
взорА нельзя было скрыть ничего.
С усилием, дрожа и бледнея, обливаясь холодным по-
том, он кончил:
- Когда батюшка был болен, я ему смерти желал.
И весь сжался, съежился, опустил голову, закрыл гла-
за, чтобы не видеть Того, Кто стоял перед ним, замер
от ужаса, как будто ждал, что раздастся слово, подобное
грому небесному - последнее осуждение или оправдание,
как на Страшном суде.
И вдруг знакомый, обыкновенный, человеческий голос
o. Якова произнес:
- Бог тебя простит, чадо. Мы и все ему желаем смерти.
Царевич поднял голову, открыл глаза и увидел то же
знакомое, обыкновенное, человеческое, совсем не страшное
лицо - тонкие морщинки около добрых и немного хитрых
карих глаз, бородавку с тремя волосками на круглой пух-
лой щеке, рыжеватую с проседью бороду-ту самую, за ко-
торую некогда он таскал батьку, пьяный, во время драки.
Поп как поп-ничего и никого не было за ним. Но если бы,
в самом деле, разразился над царевичем гром, он бы,
кажется, был меньше поражен, чем этими простыми
словами; "Бог тебя простит. Мы и все ему желаем
смерти".
А священник продолжал, как ни в чем не бывало,
спрашивать по чину Требника:
- Рцы ми, чадо: не ял ли еси мертвечины, или кро-
ве, или удавленное, или волкохищное, или птицею пора-
женное? Не осквернился ли еси от иного чесоже, яже за-
поведана суть в священных правилах? Или во святую
четыредесятницу, или в среду, или в пяток - от масла
или сыра?
- Отче! - воскликнул царевич.- Велик мой грех, ви-
дит Бог, велик...
- Оскоромился? - спросил о. Яков с тревогою.
- Не о том я, отче! Я о государе батюшке. Как же
так? Ведь родной я ему, родной сын, кровь от крови.
Смерти сын отцу пожелал. А кто кому смерти желает,
тот того убийца. Мысленный семь отцеубийца. Страшно,
Игнатьич, страшно. Ей, отче, яко самому Христу, тебе
исповедуюсь. Рассуди, помоги, помилуй. Господи!..
Отец Яков посмотрел на него сначала с удивлением,
потом с гневом.
- Что на отца по плоти восстал - каешься, а что на
отца по духу - о том и не вспомнишь? Колико же дух
паче плоти, толико отец духовный паче отца плотского...
И опять заговорил длинно, книжно, пусто, все об одном
и том же: "священство имети выше главы своей".