из своих ладоней вздрагивающей мокрой руки. Склонился над лежащей, нашел
сухими губами сначала один полный слез глаз, потом другой; чувствуя
горький привкус во рту, гладил спутанные темные волосы, царапал шрамом
кожу ее щек:
что-то невнятно-ласковое, успокаивающее, Эгерт нежно гладил ее шею с
узором родинок - с тем самым, памятным до последней точечки созвездием,
украшением его неба, бедой его снов... Потом он принялся разминать,
растирать снадобьем плечи, тонкие руки, по очереди высвобождая их из-под
одеяла - все равно в комнате было тепло, даже душно. Тория понемногу
затихла и всхлипывала все реже; под тонкой рубашкой высоко поднималась,
хватая воздух, влажная от пота грудь.
дрожь, - слава небу... Все будет хорошо... Тебе ведь лучше, да?
ночного зверя, зрачков - она смотрела на Эгерта, не отрываясь. Руки ее
судорожно сжимали кончик откинутого одеяла; догорал камин, следовало
подбросить дров - а у Эгерта не было сил оставить ее ни на секунду. В
комнатке стало сумрачнее, на стенах плясали тени вперемешку с красными
отблесками; Тория длинно всхлипнула и притянула Эгерта к себе.
лекарства, боясь сдавить ее плечи слишком сильно и причинить боль. Тория,
блаженно закрыв глаза, уткнулась носом ему в плечо; камин догорал, и
сгущалась темнота.
нею, дотронулась сквозь рубашку до горячей, вздрагивающей от ударов сердца
груди.
океана, и языки племени танцуют над ее головой. Не отдавая себе отчета, не
желая задумываться ни о чем, она перестала бороться с головокружением;
рука Солля, превратившись в отдельное живое существо, бродила по ее телу,
и Тория испытывала горячую благодарность к этому ласковому, совсем родному
созданию.
темноте, и Эгерт осознал вдруг, что, многоопытный любовник, ни разу за
свою бурную юность он не испытывал чувства, хоть отдаленно напоминающего
это щемящее желание касаться, отдавать тепло, обволакивать.
рубашки; своим телом Эгерт отгородил Торию от прочего мира.
отношения с Динаром не шли дальше осторожных поцелуев; осознав, что
происходит, она испугалась - и застыла под ласками. Мгновенно ощутив это,
Эгерт коснулся губами ее уха:
рукой по его лицу:
или удивить, она не находила слов, стыдилась и маялась.
никогда еще не обнимал. Все еще полная страха и скованности, она
благодарно всхлипнула - объяснять, оказывается, ничего не надо.
камин, и душа Тории исходила нежностью и детской благодарностью к
человеку, который все понимает без слов.
плачешь снова, а?
Тяжелая, зеленая, с круглыми каплями темных глаз, она шелестела в углу,
терлась о стену всеми своими кружевными крыльями, взлетала к потолку и
падала почти на самый пол. "Глупая-преглупая, - сказала со смехом мать. -
Поймай ее и выпусти".
руку, вынесла дурочку во двор - и, проводив ее взглядом, долго еще
чувствовала в ладонях легкое царапанье стрекозиных крыльев и когтистых
лап...
сколько страхов и надежд, сколько снов... Это предстоит ей сейчас, и она
изменится, станет другой, ей страшно, но иначе быть не может... Это
неизбежно, как восход солнца.
боязнь; откуда-то из темноты ей слышался собственный счастливый смех,
вслед ему не поспевала растерянная мысль - да подобает ли смеяться?! Перед
глазами мелькали стрекозиные крылья, огни за рекой, сверкающий на солнце
снег, и, почти проваливаясь в беспамятство, она успела подумать: уже.
руке декана - а он сидел, оцепенев за рабочим столом, не отрывая
остановившегося взгляда от оплывающей в канделябре свечи.
ровно, по-домашнему горел огонь. Декан сидел, расширив слезящиеся от
напряжения глаза; из пламени свечки на него смотрел ночной, непроглядный
ужас, и такой же ужас поднимался ему навстречу из глубин декановой души.
Теперь беда подошла так близко, что от дыхания ее шевелятся волосы.
Сейчас, уже сейчас, может быть, поздно что-либо спасти.
долго не поддавался, не подчинялся трясущимся рукам; открыв, наконец,
яшмовую шкатулку, Луаян, отроду не бывший близоруким, болезненно
сощурился.
пластинку - медальон был чист, а декан задыхался от смрада подступающей
беды.
пошатываясь, поспешил к двери:
на помощь, но сейчас она явилась почти мгновенно, и почти такая же
бледная, как он сам: видимо, нечто в его голосе напугало ее.
двое неразлучны... Небо, помоги им.
где... Возьмите мой фонарь, он не гаснет под самым сильным ветром, ты,
Тория, надень плащ... Скорее.
Декан не был похож на себя - даже Тория отшатнулась, встретившись с ним
глазами. Не говоря ни слова, она приняла из его рук пять баклажек на
ременной связке; Эгерт накинул плащ ей на плечи - она почувствовала
ласковое, ободряющее прикосновение его ладоней. За порогом завывала
гнилая, без мороза зима; Эгерт высоко поднял горящий фонарь, Тория
оперлась на его руку, и они пошли.
всего их было пять. Трижды воду пришлось набирать из замурованных в камень
труб, один раз - из маленького колодца в чьем-то дворе, и один раз - из
железной змеиной морды заброшенного фонтана. Пять баклажек были полны, и
связка их оттягивала Эгерту плечо, и плащ Тории отсырел насквозь, когда,
шатаясь от усталости, они переступили порог деканового кабинета. Всегда
сумрачный, той ночью он полон был света - столбики свечей толпились на
столе, на полу, лепились к стенам; все огненные язычки вздрогнули, когда
открылась дверь, и затрепетали, будто приветствуя вошедших.
лапах; еще три лапы, изогнувшись, поддерживали над ней круглую серебряную
чашу.
угол и там сел прямо на пол; Тория устроилась рядом на низком табурете.
глаза; декан замер над серебряной чашей, куда по очереди опрокинуты были
баклажки. Руки его медленно двинулись вверх, губы, плотно стиснутые, не
шевелились, но Эгерту казалось - может быть, со страху - что в тишине
кабинета, в завывании ветра за окном он слышит резкие, царапающие слух
слова. Потолок, на котором сливались и распадались узоры из теней, казался
запруженным стаями насекомых.
судорожно вздрогнул. Тория, не глядя, положила руку ему на плечо.
вытянулись - и опали, приобретя нормальную форму. Постояв секунду
неподвижно, декан прошептал едва слышно:
Херберт Фрэнк
Контровский Владимир
Андреев Николай
Посняков Андрей
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк