– За успех! – сказала Марина. – Хотя нет: за успехи!
– За успехи, – согласился Андрис.
Такого шампанского он не пил сто лет. Где только люди берут? Положим, я знаю, где брал Лео. Я знаю, где берет генерал – хотя генерал предпочитает рейнвейн. Но всего прочего я не знаю… Разбурчался, сказал он себе. Пей уж… дегустатор… И тут зазвонил телефон. Марина взяла трубку:
– Да? Вас, – она передала трубку Андрису.
– Господин Ольвик? – сказало в трубке создание из приемной профессора Радулеску. – Господин директор освободился и готов вас принять.
– Вы будете здесь еще через полчаса? – спросил Андрис Марину.
– И даже через час.
– Тогда я не прощаюсь, – он допил то, что еще оставалось в стакане, поставил стакан на стол и вышел. Предстояло не самое приятное дело: уличать джентльмена в краже бумажника…
Профессора Радулеску Андрис не видел даже на фотографиях, однако удивился, когда оказалось, что профессор совсем не такой, каким он его представлял. То есть Андрис если и ожидал чего-то, то совсем не того, что увидел. Еще недавно профессор был красив. Еще сохранялись какие-то атрибуты этой красоты: пышная шевелюра «а-ля Эйнштейн», аккуратно подстриженная бородка, широко, не по-стариковски разведенные плечи… и все равно это уже не звучало, потому что между деталями лежала пустота, и голос профессора прозвучал тихо, прошелестел, как сухие листья:
– Слушаю вас.
Андрис, ощущая неловкость, и непонятную тревогу, начал:
– Я представляю интересы доктора Хаммунсена…
– А-а… – сказал профессор, и Андрис не уловил интонации: то ли разочарование, то ли брезгливость.
– Вот поручение, заверенное нотариально, – продолжал Андрис, – а вот сведения, которые я получил – пока неофициально – в городском полицейском управлении… – не выпуская из рук, он показал профессору распечатку, где значилось «информационные носители ЭЛТОР» и прочие сведения. – После того, как доктор Хаммунсен выкупил оборудование института, все права на использование метода перешли к нему и охраняются Законом о патентовладении. Возможно, вы не знаете, что, согласно этому закону, а также статье четыреста девяностой…
– Простите, вы о чем? – перебил его профессор. – Как я понимаю, Хаммунсен возражает против копирования? Но как раз на это мы имеем полное право: работа производилась в рамках институтской программы исследований и на оборудовании института… кстати, не одним Хаммунсеном… Лечебной работы мы не ведем, а запретить исследовательскую он не вправе.
– Нет, он возражает не против копирования, а против того, что ему отдали копии, а оригиналы остались здесь.
– Да что вы? – профессор поднял глаза и встретился взглядом с Андрисом, и Андрис опять не уловил, что в этом взгляде мелькнуло. Насмешка? – Это просто недоразумение. Он мог бы и сам сказать… если бы захотел. Не посылать парламентера. Да… Ну что же, если его не устраивает, надо произвести обмен. Вы не могли бы это обеспечить – раз уж взялись представлять его интересы? Спецмашину, охрану… Это ведь немалые ценности – треть миллиона… суммарно. Завтра у нас суббота… Все равно, даже если меня не будет, все организует Ядвига. Я введу ее в курс дела. Договорились?
– Да. Спасибо, профессор. Значит, завтра, – Андрис прикинул время, – часов в одиннадцать?
– Хорошо. Вы, как я понимаю, из его пациентов?
– Да.
– Помогает?
– Да.
– Ну, что же… удачи вам.
Андрис в некоторой растерянности вышел из кабинета. И пока он шел по коридору, и спускался на второй этаж, и шел дальше, к двести шестнадцатой – в нем крепло и крепло убеждение, что он только что разговаривал со смертельно уставшим и очень несчастным человеком…
– Я ведь так и не познакомилась с ним по-настоящему, – сказала Марина. – Не узнала как следует. Мы виделись раз десять. Два раза – летом, на каникулах – отдыхали на море… ну и еще… иногда… Раз десять. Мне было трудно воспринимать его как отца… вы же понимаете. Я была упрямым ребенком. Вот… а потом – мне как раз исполнилось пятнадцать, и все было хорошо, и тут мне позвонили и сказали… и все. У вас нет сигареты?
– Куплю, – Андрис встал.
– Не надо. Я, знаете, бросила… не надо. Смотрите, уже темнеет.
– Стало рано темнеть.
– Я маму до сих пор… все время забываю, что ее нет. Потом – вспомню…
– Тех так и не нашли?
– Кто тогда кого искал? Это же ужас что было…
– Да, я помню.
– А вы долго были знакомы?
– С Мартом – месяца полтора… Венета приехала позже. А потом началась кутерьма, меня ранило – и все. Нас с Венетой вывезли оттуда одним вертолетом, но я этого уже не помню…
– Кутерьма, – сказала Марина. – Пожалуй, кутерьма – единственно стабильное, что есть в нашей жизни. Скажите, вот вы… – она поискала слово, – старше меня… ну, не смейтесь, я вовсе не хотела сказать: старик, – но ведь старше, правда? Так вот: у вас не возникало ощущения, что все вокруг – это уже как-то по инерции, это механизм… без стрелок, без маятника – одна пружина и шестеренки… даже не так: что все это – только иллюзия действия, движения, а за ним пустота, ничего нет, все, что должно было случиться, уже случилось, и теперь надо как-то отработать… сбросить пар… опять не так: не жизнь, муляж жизни, в ней нет содержания, философии… такое вот… такой вот карнавал; говоришь: маска, я тебя знаю, снимаешь маску – а под ней ничего нет…
Да, подумал Андрис. У него бывало такое… почти такое: например, странное ощущение бездомности – несмотря на то, что у него прекрасная квартира – прекрасная, постоянная и очень удобная для проживания ячейка в громадном сорокаэтажном улье… и почему-то сразу на непонятную бездомность наложилось особое ощущение столицы – огромного, темного, мусорного, по-дурному шумного и страшно скучного города… возвращаться и глотать его пыль?..
– По инерции, без цели и как бы в ожидании чего-то, – сказал он. – Да, пожалуй, есть. Только, мне кажется, жизнь сама по себе – изначально – не имеет ни цели, ни смысла.
– Я не о том, – с тоской сказала Марина. – Без цели и смысла – одно. Это понятно и нестрашно. А живой, движущийся муляж жизни… человек, румяный, веселый, разговорчивый, он ест, пьет, смеется, работает, любит, страдает, если ему порезать руку, то потечет кровь… но если порезать глубже, то там ничего нет… под кожей – ничего нет… причем он сам этого не знает. Его что-то двигает изнутри – не мышцы. Он чем-то думает – не мозгом… и вот этим не-мозгом он думает, что он – как все… а может быть, что уже все – как он. И совершенно непонятно, для чего вся бутафория. Вот что страшно. Вы не смотрели «Последняя осень»?
– Нет.
– Идет везде – такая красивая дешевочка. И там есть очень неплохая сцена: осень, осенний парк, гуляют люди – и вдруг из людей начинают вылетать жуткие твари, и пустые оболочки людей падают на землю, и те, из кого еще не вылетели, страшно пугаются, что-то пытаются делать, мечутся – а на самом деле все они уже заражены, все это в них, все это выело их изнутри – и мечутся вместо людей эти самые твари… но до самой последней секунды человек не знает, что он давно уже не человек, и ведет себя как человек – такая мимикрия…
– То есть вы считаете, что мы не общество, а просто ведем себя как общество?
– Примерно так… да… Андрис поскреб подбородок.
– Да, – сказал он. – Круто взяли. Круто. Но на чем-то же это должно основываться?
– Очень трудно обосновывать ощущения, – сказала Марина. – Хотя я могу попробовать.
– Я бы очень хотел послушать. Может, еще по кофе?
– Да. А после этой ночи… Хорошо, что завтра суббота.
– Хорошо, – сказал Андрис. Он помахал рукой официантке, показал на чашки: еще два. – А ваш директор – он и по субботам работает?
– И по субботам, и по воскресеньям. Он у нас человек старого закала.
Принесли кофе. Марина в несколько глотков выпила весь, вздохнула, нахмурилась.
– Может, вы устали? – спросил Андрис. – Потом договорим?
– Нет, – сказала Марина. – Устала, но, хочется попробовать сформулировать… я ведь все в себе таскаю, никому не рассказываю. Так что на вас я отрабатываю ход мысли.
– Польщен, – сказал Андрис. – Да, хотел спросить: вот эта муляжность жизни – она характерна только для нас или для всего человечества?
Марина помолчала.
– Не знаю, – сказала она. – Я ведь почти нигде не была, только в Китае, и то недолго. Но информация стекается… Думаю, для всего человечества. Но в разных странах – в разной степени и в разных формах.
– И в более передовых?..
– Нет-нет, тут совершенно иной критерий. Техника ни при чем. Техника и так называемые общественные отношения. Это не более чем индикатор. Сейчас я попытаюсь сформулировать главное… нет, лучше начну с самого начала.
– Ну, давайте, – сказал Андрис с улыбкой.
– Вы слышали, наверное, что все люди – родственники, максимум в девятом колене. Что все знакомы друг с другом максимум через посредников. И прочее в том же духе. Обмен информацией между людьми идет чрезвычайно интенсивный. И все человечество составляет информационную систему из пяти миллиардов ячеек… миллиард – младенцы и идиоты… и у нас нет никаких оснований считать, что эта система не обладает интеллектом. То есть своим собственным нечеловеческим интеллектом. Причем очень может быть, что она обладает им давно. Раньше, вероятно, он был очень медленным, сейчас – быстрее, но все равно – с человеческим интеллектом у него слишком разная, если можно так выразиться, длина волны. Они друг друга не воспринимают…
– «Коллективное бессознательное» – не то же самое?
– Нет, конечно. «Коллективное бессознательное» – то, что возникает в обществе при воздействии на него сверхинтеллекта. Так вот – главной задачей сверхинтеллекта… наверное, лучше сказать: заботой… главной его заботой является выживание в условиях меняющегося мира. А мир меняется, причем очень сильно, под влиянием обычной, повседневной человеческой деятельности. Надо полагать, что сверхинтеллект способен к прогнозированию и понимает, что если дело пойдет так и дальше, то через пять-десять-сто лет на планете прекратится вообще всяческая жизнь. Так? И он принимает решение: привести деятельность человечества в соответствие с интересами всей биосферы. Причем, заметьте, сверхинтеллект не связан какими-либо моральными ограничениями человеческого образца. Он вполне может пойти на сокращение численности населения, на высвобождение каких-то пространств, особо пострадавших от технического варварства… ну, как, скажем, решивший похудеть человек не думает о печальной судьбе клеток жировой ткани…
– То есть, вы считаете, новая война неизбежна?
– Ни в коем случае не война. Современная война – смерть всей биосферы, ему этого не нужно, он опасается, может быть, еще больше, чем мы… наоборот – он ведь печется о благе человечества…
– Что же тогда?
– Самосокращение. Падение рождаемости, внезапный рост травматизма, преступности, новые болезни… что-нибудь еще. А главное – появление так называемых – я их так называю – летальных идей. Такие идеи, которые овладевают массами, становятся движущей силой истории и приводят в результате к резкому сокращению численности населения – или хотя бы к замедлению роста этой самой численности. В нашем веке такие идеи были – на выбор. Идея расового превосходства – ей цена миллионов тридцать пять. Идеи – по-разному назывались: социализма, коммунизма – короче, конструктивного переустройства общества. Им цена – миллионов сто пятьдесят, если не все двести. И вот сейчас – странное затишье. Идеи вроде бы нет, но все готово к ее появлению. Как перед стартом…
– Может быть, Эльвер?
– Нет, конечно. Это модификация старого… хотя и забавная, конечно. Конечно… в том смысле, что нового ничего не дает… чушь собачья. Вот я и говорю – такое чувство, что идея новая уже существует, но я ее не вижу. Идея-невидимка. Может такое быть? Может…
– Как вам, наверное, тяжело жить, – сказал Андрис.
– Мне? Нет. Вот со мной тяжело жить – да. Все, кто пытался, говорили потом до отвращения одинаковую фразу… да бог с ними. Кстати, о Боге – вас никогда не интересовал этот феномен?
– Феномен Бога?
– Да. Меня он занимает. Вы торопитесь куда-то? – спросила она, увидев, что Андрис украдкой взглянул на часы: была четверть восьмого.
– Не то чтобы сильно тороплюсь, – сказал Андрис, – но в восемь мне надо быть в «Паласе».
– Вы, случайно, не лечитесь у Хаммунсена? – спросила Марина.
– Лечусь, а что?
– Давайте тогда пройдемся. Мне с вами по дороге, и времени у нас примерно столько, сколько надо. И поговорим о божественном.
– Давайте, – согласился Андрис. Он поманил официантку, расплатился, разменял двадцатку и вслед за Мариной вышел из кафе. Стало чуть прохладнее. Над головами шелестели листья.
Ильин Андрей
Каргалов Вадим
Березин Федор
Шилова Юлия
Бажанов Олег
Березин Федор