заключением мира, которое, как ему казалось, тоже совершено было успешно
лишь с его содействием, и озабоченный вместе с тем, откуда взять денег на
уплату той части огромного выкупа, что падала на архиепископию, решился,
наконец, назначить ревизию денежных дел опального, но все еще не
отстраненного ключника Пимена и, обнаружив недостачу сумм, самовольно
потраченных Пименом на подготовку войны, злорадно приказал казнить Пимена
торговой казнью: самого мучить, а имущества на тысячу рублей отобрать на
покрытие расходов архиепископской казны. Голова Пимена - это был его личный
дар митрополиту и великому князю Московскому.
старого соратника.
иноками святой Троицы на Клопске, зрела мысль о спасительности власти
великого князя. Малым монастырям несладко приходилось в эту осень. С каких
доходов отстраивать сожженные во время осады обители?
войной с уграми и потому не мог выступить в поход в защиту Новгорода. Теперь
это было уже все равно. Дорого, говорят, яичко ко Христову дню.
Тучиных. Савелков въедливо расспрашивал, как копили рать, как Шуйский
собирал всех, кого мог, даже печерян привез и мезенских мужиков тоже. Как
трижды убивали двинского знаменосца, секлись весь день до захода солнца,
хватаясь за руки; как первыми побежали двинские полки, и Шуйский остался с
одной новгородскою дружиной, как, наконец, была разбита и она, а раненого
князя в лодье умчали из-под самого носа москвичей.
что!
дрались на совесть. Он повзрослел, обожженный огнем сражения. Сам вопросил,
ища глазами по хмурым лицам товарищей:
выхватили, а не дали москвичам! Что же вы Митю-то с Васей... Эх!
трудно. Да увидишь сам, коли... коли заможешь!
прибывших ранее уже вызнали, что князь сделал все, что мог, и не его вина,
что и там, на Двине, и люди и военное счастье отвернулись от Великого
Новгорода.
сына. Ужаснулся, как постарела Марфа за тот год, что не виделись. Знал бы,
что постарела за месяц - ужаснулся еще более. Он рассказывал, она слушала.
Новгород. Шуйский знал, что Марфа заказала торжественную панихиду, устроила
богатые поминки и, говорили, ни слезинки не пролила, только лицом белела у
гроба, в церкви, думали - упадет. И теперь, беседуя, отвечая, хорошо ли
заживает рана, он все представлял ее в церкви, побелевшую лицом, без слез, у
гроба сына, у гроба надежд на величие гордого города.
неслышно появлялись и исчезали слуги, даже еще неслышнее, чем когда-то,
по-прежнему изысканны блюда, которыми угощала она старого служилого
новгородского князя, потомка великих суздальских Рюриковичей, вытесненных в
капризном ходе истории со своих уделов, со своих столов, сперва подымающимся
Владимиром, потом возвысившейся Москвой.
смутно думалось, но не говорилось, ни в этот раз, ни потом, до самого конца.
распоряжалась, еще проверяла и строжила слуг, твердо ходила по дому, твердо
держала власть над своим огромным хозяйством. Но как-то, разбирая с Пишей
сундуки с добром, лежалые платья, шубы, белье, шелка и сукна, требовалось
перетряхнуть и пересушить все на зиму, - вдруг наткнулась на крохотную
распашонку, завалившуюся на дно коробьи. Подняла в руках маленький
истершийся комочек, расправила и узнала - Митина. Не поворачивая лица,
охрипшим голосом, приказала Пише:
в груду развороченного белья, обеими руками прижимая к глазам маленький
кусочек ткани - все, что осталось ей от старшего сына.
плачущей старой женщине, всхлипывая, качая головой, шепча сквозь слезы,
сдавленно причитая в груду тряпок:
кровиночка моя! О-ой, о-ой, о-оо-ой...
Глава 19
весною, не дожив до Троицы одного дня. Уже начиналась ратная пора, и
съездить, побывать хоть на могиле, Тимоха тогда так и не сумел. Лишь по
осени, пережив и разгром и бегство на Шелони, - по счастью, его не задело в
бою, - и тревожные дни на заборолах окруженного города, повзрослев и
посерьезнев от пережитого, Тимофей сумел навестить родные места. Марфа
Борецкая рассылала слуг по деревням для догляда, и он выпросился у ключника,
Иева Потапыча, объяснив свои обстоятельства, чтобы заодно с господскими
делами посетить могилу, да и какое ни на есть наследство получить. Все же
дом, корова была... Там хоть на новую шапку, а все не бросать же!
несуразицы - много разоренного, озлобившегося народа шаталось по дорогам, и
Тимофей поскакал.
вороньем, голодающие бабы и дети в тряпье, что кричали, клянча, вослед, хоть
затыкай уши, и недобрые лики встречных мужиков: раза два чуть не дошло до
ножа. Сожженные деревни не могли приютить путника. Ночевал он в поле, подале
от людей, сторожко привязав конский повод к ноге. Москвичи побывали на этой
дороге всюду, понял Тимофей, и уже с тяжелым чувством подъезжал к родной
деревне, боясь и там увидеть то же, что везде. Чтобы не переправляться через
реку, он выбрал другой путь, в объезд, и потому не видал сожженного
Дмитровского, не повстречался с Демидом и не знал, что его ожидает впереди.
запоздалою влагой желтые поля. С неба, заволоченного облаками, то и дело
начинало моросить. Когда Тимофей проезжал ближними перелесками, вновь
дохнуло холодом, ветер пробежал про кустам, и листья дружно залопотали,
выворачивая светлые изнанки свои, будто светлея от ветра. Стал крапать
реденький дождик. Вот знакомый косогор, вот обогнуть ту горку, тут еще будет
озерко, почти пересыхавшее летом. Осенью бабы в нем мочили холсты...
что? - боясь увидеть головешки, какие уже встречал не раз по дороге вместо
знакомых деревень, и вздохнул с облегчением, когда показались коняевские
крыши, облепившие дальний склон озерца, которое сейчас, с началом осенних
дождей, снова наполнилось и проблескивало сквозь заткавшую его высокую
болотную траву. С облегчением и тайной надеждой, что тут обошлось и москвичи
как ни то миновали, прошли стороною, он, высмотрев луковку часовенки,
сползшей к самой воде, меж бань, широко и истово перекрестился.
разрасталась. Какая тишина! Только мягко шуршали капли редкого дождика по
тускло позолоченной листве молодых березок и ольшаничка, окружившего дорогу.
Не слышно было крика петухов, ни собачьего лая, не мычала скотина, а с
ближнего взгорья Тимофей увидел, что и меж изб не снует народ, не бродит
живность, не курится дымок ни в котором месте. Деревня была мертва.
ненужный теперь, все сеялся и сеялся с белесого, размытого, во влажных серых
шапках низко плывущих облаков осеннего неба.
лежал наполовину объеденный конский труп, в лицо повеяло тяжелым смрадом.
сторону, ненавистно следя приближавшегося человека. По буланой разметанной
гриве и хвосту Язь, кажется, даже признал, чья то была лошадь, и тут же,
зябко поведя плечами, огляделся, чая увидеть невдали труп хозяина. Трофим
Олексич не таков был старик, чтобы задаром глядеть, как уводят его кобылу,
кормилицу и вечную надежу крестьянина, ибо что мужик без лошади! Ни пашни
взорать, ни дров сволочить из лесу - ничего...
по сторонам. Дома стояли раскрытые настежь. Кое-где сорванные двери висели
на одной петле. Язь спотыкался о рассыпанные копылья, наступал на вымокшую,
искривившуюся клепку и какие-то тряпки, неразличимые под слоем грязи.
Вымытый дождем, просветил красным отрывок браного праздничного узорчатого
полотенца. Кому-то понадобилось корыто, поили лошадей, что ли, так и стояло
поперек, загораживая путь. В грязной воде уже расплодилась ряска. Видать
было, что грабили суетясь, вырывая из рук друг у друга, волоча и бросая тут
же ненужное - берестяные туеса, корчаги, деревянные ваганы и миски, турики,
прялицы. Из канавы поднял брошенную вниз лицом и мокнущую в грязи икону,
отер рукавом проясневший лик матери божьей. По тому, что надругались над