Д м и т р и я К о р и б у т а и Д м и т р и я Б р я н с к о г о и
Т р у б ч е в с к о г о, там был П а т р и к и й Н а р и м о н т о в и ч,
князь Стародубский и Рыльский. Его сын Александр тяготел к Москве.
сыновей, М и х а и л, остальные ушли в сторону.
князей литовских и короля польского Казимира, а затем был князем в Бельзе
и Холме на Волыни.
сыновей, Александру, а двое других уехали служить в Москву.
отцовом княжении остался Ф е д о р, остальные Кориатовичи с позволенья
Ольгерда отправились в Подолию, где и <боронили> ее. Ю р и й
К о р и а т о в и ч ушел в Волохи воеводою, там его и отравили.
А л е к с а н д р К о р и а т о в и ч был убит татарами.
К о н с т а н т и н умер. Кажется, и Федора выгнали из Новгородка и
отправили на Подолию, где он пытался добиться самостоятельности от
Витовта. Михаил Явнутович владел Заславлем... и так далее!
престолонаследии. В переходную эпоху ломки старых и еще неощущения новых
обычаев последним доводом была реальная сила того, кто рвался к власти и
мог ее досягнуть.
оставалось неясным: как, почему и когда он произойдет.
Ягайлы...
неотторжимого владения Ольгердова и вотчины Ягайловой Крево - города и
замка, в котором незримо поселилась грядущая смерть.
сделавшийся зятем великого князя литовского!
хитрости, спеси, высокомерия продолжало жить холуйство, надобность в
господине, не в этом, сокрушенном, почитай, и подчиненном своей воле, а в
ином, в грозном и страшном. Почему и переветничал, и вел сговор с
орденскими немцами, уступая им Вильну и все на свете, и не потому, что
помогал Ягайле в борьбе за престол! И саму ту борьбу с Кейстутом, верно
охранявшим хрупкий престол племянника, и саму ту борьбу выдумал Войдыла,
дабы найти господина, дабы было кому в ноги челом, было пред кем на брюхе,
хоть бы и брюхом в золоте! Все одно! Нужны были немецкие рыцари, ибо холуй
не может жить без господина! И когда мы ныне изумляемся распродаже нашей
страны - дешевой, безобразной и бестолковой распродаже! - помним ли мы о
<выдвиженцах>? Отдаем ли отчет себе в том, что сотворили холуйскую власть,
которая неотвратимо ищет себе господ там, на неодоленном Западе, в тех
самых Штатах, ибо глубже всех иных и прочих соображений и чувств у бывшего
раба, глубже спеси, жестокости, зазнайства, подо всем и в основе всего -
холуйство. Надобность иметь господина, жажда ненасытимая целовать чей-то
сапог! Таким вот и был Войдыла, наушник и раб Ольгердов, <ввергший меч> в
литовскую княжескую семью...
- крестьяне, много - купцы. И ведаю, сколько замечательных деятелей во все
века вышло именно снизу. Но они как раз холуями-то и не были никогда! Или
же, как признавался Чехов, <по капле выдавливали> (и выдавили) из себя
раба, рабскую кровь. И восхождение их было иным, трудным и трудовым,
зачастую кровавым. Было время выдавить из себя рабскую кровь! И опять
вспомним наших <выдвиженцев>...
столь многое, что и сам - невестимо - становишься другим, приближаясь к
вершине. Нарастает сдержанность. Уходит злость. Уже не надобно мстить за
мелкие обиды молодости. Уже начинаешь прикидывать относительно той самой
соседки, что скандалила на коммунальной кухне, почему она такова. И что
надобно содеять, дабы исключить и коммуналки, и ненависть граждан друг к
другу, и как из бабы той, скандалистки и пьяницы, вновь воссоздать (или
хоть из дочери ее!) женщину, труженицу и мать. Как поднять ее вровень с
теми, воспитанными еще Сергием Радонежским, великими предками нашими,
способными на жертвенность, терпение и доброту?
народу таковых пастырей! И Русь многострадальную спаси и сохрани от них!
Когда его вешали, петля затянулась враз, сломав хозяину Лиды шейные
позвонки. Труп не дернулся, не заплясал в петле - повис тяжело и плотно, и
лишь сизый выглянувший язык, да темная багровость набрякшего лица, да
сведенные судорогою кулаки связанных за спиною рук сказали о смерти.
Хоркнула, крякнув, виселица, веревка натянулась струной. Расшитые жемчугом
мягкие сапоги из цветной русской кожи выпятились врозь и замерли. И только
вонючая жижа медленно капала вниз, стекая по сапогам.
опозданием ровно на четыре года, и уже ничего нельзя было изменить в том,
что натворил этот холоп, оставшийся холопом и после женитьбы на княжеской
дочери.
уже ставший необходимым и молодому литовскому княжичу Ягайле, и его
русской матери, тверянке Ульянии (растерянной, только начинающей
осознавать страшную истину смерти своего великого мужа), пробирался
покоем, пластаясь по стене, стараясь стать как можно менее заметным в
толпе бояр, князей и иноземных рыцарей, и случайно, мгновением, заглянул в
очи православному митрополиту Киприану. И Киприан вздрогнул, прочтя то,
чего знать он не должен был никоим образом. Но Войдыло, почуявши промашку
свою, тотчас опустил глаза и змеей выскользнул из покоя... И растворился,
затаясь, был и не был, мелькая здесь и там, нигде не появляясь явно, грубо
и зримо. И был он в те торжественные и скорбные часы опять княжеским
постельничим, хлебопеком, рабом и только единожды, на переходах замка, в
тесном ущелье каменной двери нос к носу столкнувшись с растерянным
Ягайлою, тронул лапищей плечи княжича и подбородком, бородою, молча
показал вверх: не вешай, мол, носа, выше голову, теперь, после смерти
родителя, ты - великий князь! И Ягайло, разом поняв, почуяв ободряющий
намек, быстро и горячо поймал ладонь Войдылы, мгновением приникнув щекой к
властной руке наставника.
брату. И когда не признавший Ягайлу старший Ольгердович, Андрей, пошел с
полками из Полоцка на Вильну, его встретила под городом не только
малочисленная и наспех собранная рать Ягайлы, но и закаленные в боях с
немцами ряды ветеранов Кейстута.
разлетался серебряными струями. Ягайло скакал бок о бок с Витовтом, хищно
оскалив зубы, чуя в сердце попеременные волны огня и холода. Злость и гнев
мешались в нем со страхом. В воздухе зловеще посвистывали стрелы, и он
низко пригибался в седле: добрый фряжский панцирь спасет, да не попало бы
ненароком в лицо - тогда конец! Волнами прокатывали по полю клики ратей, и
уже яснело, что Кейстут одолевает Андрея. <Почему Кейстут? Почему не я?!>
- летело в ум вместе с брызгами холодного снега, вместе с холодом страха и
горячею радостью победы... И опять в очи кинулось широкое, в хитрой
усмешке, лицо Войдылы под низко надвинутым шеломом. Он и тут преданно
охранял своего воспитанника...
(наученный притворству всей молодостью своей при великом язычнике-отце и
верующей православной матери). Ему одному поверял свой гнев, свою зависть
и безумную жажду власти. А мать - терялась, суетилась, путалась в детях и
уже глядела на этого своего сына с опасливым обожанием. Сама боялась, что
вот и вдруг придут в оружии, поволокут, схватят... Пронзительно
вглядывалась в сухой морщинистый лик Кейстута - не обманет ли деверь? - с
горем понимая, что литвины любят Кейстута много больше, чем ее сына, пока
еще ничем и никак не проявившего себя ни на поле брани, ни в делах
господарских...
Горбатого и оттуда. Старший пасынок ушел с дружиною на Москву и, слышно,
был хорошо принят великим князем Дмитрием. Как тут быть? И опять
требовались ей, Ульянии, советы преданного Войдылы. С братом Михайлой
Ульяна стала совсем далека. То, прежнее, отболело, окончилось. Со смертью
супруга и брат словно отошел посторонь. Хотя и грамоты шли в оба конца, и
поминки, и поздравления, и брак сына Михайлова, Ивана, с дочерью
Кейстутовой не без Ульянии был сотворен... Вс° так! И вс° же того,
прежнего, детского, памяти той, когда играли в салки и бегали по тверскому
терему, - того не осталось уже... А на Войдылу можно было и прикрикнуть, и
топнуть ногой, и снова позвать, воззвать, кинуться за помощью в трудно
обвалившемся на ее хрупкие плечи господарстве.
смотрел... И еще в тот день весенний, когда увез Войдыло Машу в загородный