Господу свыше видны вся тайная сердец и дел человеческих! Прилежно ли ты
молился, сыне?
что стеснялся к нему, монаху, никогда не знавшему похоти женския,
прибегать со своим, животным, с постелью, яко же и всякий скот...)
сам, сыне, яко церковь божия прещает третий брак, да и... насильно удалить
в монастырь дочь князя Федора немочно никак!
рвалось у него изнутри. - Помоги!> Он вновь поднял горячечный взгляд,
вперяясь в родниковые, глубокие очи Алексия. Но взор Алексия был замкнут и
неумолим.
молитва и покаяние...
Убил! Виновен я, я виновен! Княжича тверского, Федю! Колотился он, кричал.
Проклял меня. Не пустил, не отокрыл двери... С тех пор! Дети мрут... Нет у
меня наследника! Убил я его, этими руками убил! Владыко, отче! И потом,
тела когда в колодах, я подошел - и уже смрад. И ныне лег я - и от нее,
Опраксии, тот же дух. Воспомнил. Казнь мне, от Федора, от Господа казнь!
я? А я принял грех отцов, как дорогое платье, как пояс, как златую цепь...
Грешнее я батюшки во сто крат! За то что принял, взял; не сам, а прикрылся
им, его волею: я, мол, ничтожен есмь! Суждено, заповедано! Нельзя...
Нельзя, нельзя! Нельзя прятать себя за чужой грех! Господа не обмануть, ты
прав и паки прав, владыко!
восхощут скрытися от возмездия, присвоив себе добытое грехами родителей
своих! Да не будет! Да не скажет никто никогда: несть греха на мне, он на
тех, что были прежде меня! Сказавший это уже смертно виновен пред
Господом! Смертно! Без искупления! Ибо содеявший грех может покаятися, а
приявший плоды греха и покаяти не может уже!
тогда, зачем власть, великий стол и все иное, зачем?
рыданиях князя.
что пути господни неисповедимы и что долг смертного - без ропота принимать
сущее, уповая на милость всевышнего. Уповая и вместе с тем не лукавя и
трудясь на пределе сил, ибо свобода воли, данная нам, лишь только тогда
послужит ко благу смертного, ежели он всю свою жизнь от колыбели и до
могилы будет преодолевать немощи и похоти своей плоти ради высшего, ради
духовного труда и посмертного приобщения к Божеству. Сказать бы ему сей
час, что надо нести свой крест без ропота, как нес его Исус на Голгофу...
Сказать бы ему, что в нем греховно ропщет и гневает его земное смертное
<я>, что он хочет продолжить себя, себя, земного и смертного, не видя, что
только в отказе от смертной оболочины своей - свет вечной жизни; что то,
что его днесь повергло на колени в слезах и трепете, - каждый монах
добровольно и не скорбя о том принимает на себя вместе с монашескою
скуфьей. Отрекись от мира - мирови ради! Иначе, возжаждав земного,
греховного, преходящего бытия, погубишь и себя и мир. Сказать бы ему еще,
что не такая беда, ежели род московских князей пойдет от иной ветви того
же древа, ежели дети Андрея или даже Ивана наследуют великий стол, - лишь
бы стояла земля, лишь бы был жив народ русский! Сказать бы ему... Но
ничего не сказал Алексий, лишь легко, едва приметными касаньями рук
оглаживал вздрагивающее темя князя Семена. Дитя, отрок! Меж ними как-никак
было два десяти лет разницы, молодой князь, и верно, годился бы в дети
Алексию.
помолюсь вместе с тобой!
вечерней поре. Молчаливая стража, бряцая оружием, подошла было к великому
князю и замерла, отстраненная велением руки. Слуги Алексия тоже двинулись
было, но и они по знаку наместника воротили вспять. Лишь двое служек с
орудьями, надобными для ночного служения, поспешали следом. Оснеженная
серо-синяя площадь, огромная по малости соборов и хором, отселе вся
распахнулась взору. Позднее, когда возникли величественные сооружения
Ивана Третьего, когда столп Ивана Великого вознес над площадью свою тяжкую
главу и выросли каменные, красно-кирпичные терема, площадь как бы
сузилась, умалилась в размерах. Теперь же она еще свободно открывалась
миру и небу, вышитому по темно-синей, почти черной канве лазоревыми
яхонтами звезд.
отворяя кованую решетку. Прошли внутрь. По мере того как служки возжигали
свечи, мрак отодвигался все далее в углы и под своды собора и лики святых
еще не всюду законченной росписи все больше остолпляли малые фигурки
внизу, на каменных плитах пола, подавляя поздних пришельцев величием
небесного хоровода, глядящего сквозь века и миры, с выси сфер, на бренную
юдоль земного существования.
на колени перед алтарем, прямь царских дверей. Алексий, окончив
приготовления, запел (Симеон тотчас, подхватив, запел тоже) канон молебный
ко пресвятой Богородице <поемый во всякой скорби душевной и обстоянии>:
припадем, в покаянии зовуще из глубины души: Владычице, помози, на ны
милосердовавши, потщися, погибаем от множества прегрешений, не отврати
твоя рабы тщи, тя бо и едину надежду имамы!
уважения к князю опустившиеся на колени, стройно подпевают Алексию.
погружаясь все глубже в головокружительную надзвездную бездну
самоотречения. - И по множеству щедрот твоих очисти беззаконие мое!
бьется, плененная, не хотя погинути, тоненькая ниточка тепла. В глубине
глубин трепетная просьба о снисхождении, о прощении вот этой заблудшей
души, этого тела, этой живой частицы божества, сведенной на землю в облике
князя Симеона Гордого. Там, в самой глубине, на дне души, не было
отречения - был молитвенный зов и просьба и вопль о помощи, о снисхождении
ему, смертному, не желающему бесследно, без кореня своего на земли,
погинуть в веках.
мати слова и дево, от тяжких и лютых мя спаси!
служки. И длится канон, то укачивая дремотно, то обжигая огнем острых
слов: - Ты бо, Богоневестная, начальника тишины Христа родила еси, едина
Пречистая!
заступницу:
скорбь, помози ми, яко немощну, окорми мя, яко странна... Подаждь ми
помощь, немощствующему плотскими страстьми и болезнующему сердцем.
мелкий осенний дождь. Молитва убила или умалила, мнится ему, давешнее
колдовство. Тушат свечи. Алексий зовет князя к выходу.
коих зависит грядущий день русской земли, возвращаются в княжеский терем.
И никто не смеет нарушить сейчас княжеского одиночества Симеона - ни тать,
ни странник, ни докучный проситель, ни боярин, ни беглый холоп, ни оружный
кметь. Одна лишь вера и уважение к власти защищают сейчас его и Алексия от
любой докуки или беды.
реченном переже:
вручити крещатые ризы, зане святыни Великого Нова Города прославлены и до
Византии самой!
одарять новогородского архиепископа, но тут уж Феогносту с Алексием
видней. Быть может, сей дар хоть несколько помирит Новгород с Москвою.
не преодолел своего отвращения к ней, но он смирился сердцем, принял
сущее, яко крест, возложенный на рамена своя, который потребно нести до
смертного конца. И Евпраксия присмирела, углядев перемену в муже, хотя
горькие складки уже не исчезали с ее чела. Быть может - готовилась в
монастырь.
Богоявленском монастыре, где готовили гостевые палаты, эконом с келарем
сбились с ног. Надо было разместить не только владыку с причтом, но и
новогородских бояр, сопровождающих своего архипастыря, который хотя и ехал
в гости к митрополиту, но должен был одновременно встретиться с великим
князем владимирским, а тут уж и хоромы и снедь должны были соответствовать
велелепию встречи и высокому сану встречающих. Бояр, впрочем, порешили
разместить в хоромах Вельяминова (Василий Протасьич сам предложил принять
у себя новогородских гостей.)