на работу.
Горянчикова считает своею обязанностью сделать читателям следующее
сообщение.
одном отцеубийце, из дворян. Между прочим, он поставлен был в пример того,
с какой бесчувственностью говорят иногда арестанты о совершенных ими
преступлениях. Сказано было тоже, что убийца не сознался перед судом в
своем преступлении, но что, судя по рассказам людей, знавших все
подробности его истории, факты были до того ясны, что невозможно было не
верить преступлению. Эти же люди рассказывали автору "Записок", что
преступник поведения был совершенно беспутного, ввязался в долги и убил
своего отца, жаждая после него наследства. Впрочем, весь город, в котором
прежде служил этот отцеубийца, рассказывал эту историю одинаково. Об этом
последнем факте издатель "Записок" имеет довольно верные сведения. Наконец,
в "Записках" сказано, что в остроге убийца был постоянно в превосходнейшем,
в веселейшем расположении духа; что это был взбалмошный, легкомысленный,
нерассудительный в высшей степени человек, хотя отнюдь не глупец, и что
автор "Записок" никогда не замечал в нем какой-нибудь особенной жестокости.
И тут же прибавлены слова: "Разумеется, я не верил этому преступлению".
Сибири, что преступник был действительно прав и десять лет страдал в
каторжной работе напрасно; что невинность его обнаружена по суду,
официально. Что настоящие преступники нашлись и сознались и что несчастный
уже освобожден из острога. Издатель никак не может сомневаться в
достоверности этого известия...
глубине трагического в этом факте, о загубленной еще смолоду жизни под
таким ужасным обвинением. Факт слишком понятен, слишком поразителен сам по
себе.
эта возможность прибавляет еще новую и чрезвычайно яркую черту к
характеристике и полноте картины Мертвого дома.
остроге. Но это "наконец" совершалось очень туго и мучительно, слишком
мало-помалу. В сущности мне надо было почти год времени для этого, и это
был самый трудный год моей жизни. Оттого-то он так весь целиком и умножился
в моей памяти. Мне кажется, я каждый час этого года помню в
последовательности. Говорил я тоже, что привыкнуть к этой жизни не могли и
другие арестанты. Помню, как в этот первый год я часто размышлял про себя:
"Что они, как? неужели могли привыкнуть? неужели спокойны?" И вопросы эти
очень меня занимали. Я уже упоминал, что все арестанты жили здесь как бы не
у себя дома, а как будто на постоялом дворе, на походе, на этапе каком-то.
Люди, присланные на всю жизнь, и те суетились или тосковали, и уж
непременно каждый из них про себя мечтал о чем-нибудь почти невозможном.
Это всегдашнее беспокойство, выказывавшееся хоть и молча, но видимо; эта
странная горячность и нетерпеливость иногда невольно высказанных надежд,
подчас до того неосновательных, что они как бы походили на бред, и, что
более всего поражало, уживавшихся нередко в самых практических,
по-видимому, умах, - все это придавало необыкновенный вид и характер этому
месту, до того, что, может быть, эти-то черты и составляли самое
характерное его свойство. Как-то чувствовалось, почти с первого взгляда,
что этого нет за острогом. Тут все были мечтатели, и это бросалось в глаза.
Это чувствовалось болезненно, именно потому, что мечтательность сообщала
большинству острога вид угрюмый и мрачный, нездоровый какой-то вид.
Огромное большинство было молчаливо и злобно до ненависти, не любило
выставлять своих надежд напоказ. Простодушие, откровенность были в
презрении. Чем несбыточнее были надежды и чем больше чувствовал эту
несбыточность сам мечтатель, тем упорнее и целомудреннее он их таил про
себя, но отказаться от них он не мог. Кто знает, может быть, иной стыдился
их про себя. В русском характере столько положительности и трезвости
взгляда, столько внутренней насмешки над первым собою... Может быть, от
этого постоянного затаенного недовольства собою и было столько
нетерпеливости у этих людей в повседневных отношениях друг с другом,
столько непримиримости и насмешки друг над другом. И если, например,
выскакивал вдруг, из них же, какой-нибудь понаивнее и нетерпеливее и
высказывал иной раз вслух то, что у всех было про себя на уме, пускался в
мечты и надежды, то его тотчас же грубо осаживали, обрывали, осмеивали; но
сдается мне, что самые рьяные из преследователей были именно те, которые,
может быть, сами-то еще дальше него пошли в своих мечтах и надеждах. На
наивных и простоватых, я сказал уже, смотрели у нас все вообще как на самых
пошлых дураков и относились к ним презрительно. Каждый был до того угрюм и
самолюбив, что начинал презирать человека доброго и без самолюбия. Кроме
этих наивных и простоватых болтунов, все остальные, то есть молчаливые,
резко разделялись на добрых и злых, на угрюмых и светлых. Угрюмых и злых
было несравненно больше; если ж из них и случались иные уж так по природе
своей говоруны, то все они непременно были беспокойные сплетники и
тревожные завистники. До всего чужого им было дело, хотя своей собственной
души, своих собственных тайных дел и они никому не выдавали напоказ. Это
было не в моде, не принято. Добрые - очень маленькая кучка - были тихи,
молчаливо таили про себя свои упования и, разумеется, более мрачных склонны
были к надежде и вере в них. Впрочем, сдается мне, что в остроге был еще
отдел вполне отчаявшихся. Таков был, например, и старик из Стародубских
слобод; во всяком случае таких было очень мало. Старик был с виду спокоен
(я уже говорил о нем), но по некоторым признакам, я полагаю, душевное
состояние его было ужасное. Впрочем, у него было свое спасение, свой выход:
молитва и идея о мученичестве. Сошедший с ума, зачитавшийся в Библии
арестант, о котором я уже упоминал и который бросился с кирпичом на майора,
вероятно, тоже был из отчаявшихся, из тех, кого покинула последняя надежда;
а так как совершенно без надежда жить невозможно, то он и выдумал себе
исход в добровольном, почти искусственном мученичестве. Он объявил, что он
бросился на майора без злобы, а единственно желая принять муки. И кто
знает, какой психологический процесс совершился тогда в душе его! Без
какой-нибудь цели и стремления к ней не живет ни один жив человек. Потеряв
цель и надежду, человек с тоски обращается нередко в чудовище... Цель у
всех наших была свобода и выход из каторги.
но возможно ли это? Действительность бесконечно разнообразна сравнительно
со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и не терпит
резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению.
Жизнь своя особенная была и у нас, хоть какая-нибудь, да все же была, и не
одна официальная, а внутренняя, своя собственная жизнь.
во внутреннюю глубину этой жизни в начале моего острога, а потому все
внешние проявления ее мучили меня тогда невыразимой тоской. Я иногда просто
начинал ненавидеть этих таких же страдальцев, как я. Я даже завидовал им и
обвинял судьбу. Я завидовал им в том, что они все-таки между своими, в
товариществе, понимают друг друга, хотя в сущности им всем, как и мне,
надоело и омерзело это товарищество из-под плети и палки, эта насильная
артель, и всякий про себя смотрел от всех куда-нибудь в сторону. Повторяю
опять, эта зависть, посещавшая меня в минуты злобы, имела свое законное
основание. В самом деле, положительно не правы те, которые говорят, что
дворянину, образованному и т. д. совершенно одинаково тяжело в наших
каторгах и острогах, как и всякому мужику. Я знаю, я слышал об этом
предположении в последнее время, я читал про это. Основание этой идеи
верное, гуманное. Все люди, все человеки. Но идея-то слишком отвлеченная.
Упущено из виду очень много практических условий, которые не иначе можно
понять, как в самой действительности. Я говорю это не потому, что дворянин
и образованный будто бы чувствуют утонченнее, больнее, что они более
развиты. Душу и развитие ее трудно подводить под какой-нибудь данный
уровень. Даже само образование в этом случае не мерка. Я первый готов
свидетельствовать, что и в самой необразованной, в самой придавленной среде
между этими страдальцами встречал черты самого утонченного развития
душевного. В остроге было иногда так, что знаешь человека несколько лет и
думаешь про него, что это зверь, а не человек, презираешь его. И вдруг
приходит случайно минута, в которую душа его невольным порывом открывается
наружу, и вы видите в ней такое богатство, чувство, сердце, такое яркое
пониманье и собственного и чужого страдания, что у вас как бы глаза
открываются, и в первую минуту даже не верится тому, что вы сами увидели и
услышали. Бывает и обратно: образование уживается иногда с таким
варварством, с таким цинизмом, что вам мерзит, и, как бы вы ни были добры
или предубеждены, вы не находите в сердце своем ни извинений, ни
оправданий.
Шилова Юлия
Посняков Андрей
Маккарти Кормак
Каргалов Вадим
Прозоров Александр
Посняков Андрей