Чтение 58–й страницы книги ~Свидание с Петербургом~

легко, эдакое волнение на море иначе как штормом не назовешь. Работа в
гавани шла полным ходом. Проплутав час по непро-лазной грязи между бревен,
камней, канатов, измученных людей и падающих от усталости лошадей, Дементий
Палыч нашел Корсака.

Вид у молодого мичмана был до крайности непрезентабельный. Мало того,
что весь изгваздался в глине и известке, так еще рожу имел исцарапанную, а
под глазом синяк. На вопрос следователя "Откуда сие?" сказал, что "упал в
темноте сверху на ростверк, а рядом бугеля ненадетые". Тут же нашлись
свидетели, которые на-чали горестно качать головами, добавляя, мол,
непонятно, как жив остался. Была в поведении Корсака некоторая
настораживающая черточка. По своему немалому опыту Дементий Палыч знал, что
люди обычно разговаривают с Тайной канцелярией весьма почтительно и обо всем
прочем забывают, а этот все порывался куда-то бежать, разыгрывая
деловитость, перемежал ответы приказаниями: "На угол шпунтовые несите!" или
"Башмаки на сваи наденьте!", то есть проявлял излишнюю нервозность. Дементий
Палыч расспросил ближайшее на-чальство. Те помнили только, что мичман прибыл
в гавань в день аварии, а в утренние часы или в вечерние, это пусть сам
Корсак скажет. И тоже проявляли излишнюю нервозность. Море неспокойно, тучи
угрожают бурей, и вообще, шел бы ты, мил человек, куда -подальше, сейчас не
до тебя. Трудно стало работать, трудно. Пока ему никто не поручал заниматься
Беловым, кому прикажут дело вести, тот пусть и старается...

Не будем надоедать читателю описанием камеры, в которой сидел Белов.
Камера как камера, у каждого человека в России свои ассоциации с понятием
"лишение свободы"-- тот читал, этот слышал, некоторые на своей шкуре
испытали... Но удивительно, что эта рус-. екая традиция: навет, тюрьма,
следователь, дело, далее казнь или ссыл-ка, кому как повезет, ковалась
веками и только в двадцатом веке достигла своего апогея, приписав к числу
заключенных многие нули -- кровавый забор! Всего-то на Руси в избытке --
земли, воды, неба. Сибирь необъятна, как космос, а ее ведь заселить надобно.
Для Елизаветы Петровны Камчатка была где-то почти на Луне, а Николай I
сказал: "Расстояние -- наше проклятие!" Очень неглупый был царь.

Белову, можно сказать, повезло, жизнь его в крепости была вполне
сносной. Приличный стол, даже мясо давали, на жидкий тюфяк броси-ли
простыню, не сказать, чистую, но без дыр, латаную. Эта простыня вдруг
успокоила Сашу. Либо о нем кто-то хлопочет, либо в крепости помнят о фаворе
Анастасии. "К черту все,-- сказал себе Саша.-- Отосплюсь по-человечески, а
там видно будет". Только здесь, в камере, он понял, как устал. Все последние
месяцы он был только должен, должен... Чувство долга морального испепеляет
силы почище долга карточного.

Самому себе стыдно сознаться, что первая роль в этом хороводе
кредиторов, требующих немедленного действия, сочувствия, подвига,
принадлежала Анастасии. Проснешься утром, небо ясное, настроение сносное,
аппетит отменный, но тут же вспомнишь: а что такое грызет изнутри? Ах, да,
Анастасия. После того как государыня, ничего не объяснив, сказала своей
статс-даме: "Поживи в своем доме", та мало сказать изменилась, стала другим
человеком -- обиженным, беспомощным, вздорным. Го-рячка с ней приключилась в
тот же вечер, как вернулись они из Гостилиц. Позвали лекаря, он пустил
кровь, и казалось, вместе с пор-ченой кровью выпустил из пациентки жизненную
силу. "Ты меня не любишь, тебе нужны только твои друзья!"-- Она и раньше
ревновала Сашу к Алешке и Никите, но у нее хватало ума скрывать это. Как
можно винить его в том, что он больше переживает о сидящем в темни-це
Никите, чем об отлученной от дворца? А Сашин арест? Даже в такую минуту она
больше заботилась о своем вполне благополучном завтра, чем о муже, которого
уводят в тюрьму.

Был еще разговор, о котором и вспоминать не хотелось, потому что сразу
тревожно и страшно проваливалось куда-то сердце.

-- Зря ты меня из Франции вывез, зря1-- Эту фразу Анастасия выкрикнула
не где-нибудь, а ночью в спальне. Саша в первый момент не столько обиделся,
сколько изумился. Как можно забыть их счастли-вую встречу в Париже и слова
"Ты мне Богом послан; Люблю навек!" Или горе ее настолько ослепило, что она
и прошлое хочет перечерк-нуть? А может, мстит за кажущуюся его
безмятежность, мол, мне плохо, и тебе должно быть тоже не сладко! Но
Анастасия не остановилась на этом "зря вывез".

-- Жила бы я с кавалером де Брильи безбедно, а на родине я отверженная!

У него достало чуткости не устраивать скандала, он до тех пор целовал
ее волосы, губы и руки, пока она не обхватила его за шею и не заснула
спокойно. Но забыть этих постылых слов он не может, и что совсем погано --
простить Анастасию до конца тоже не полу-чается.

А здесь в крепости он никому ничего не должен, теперь ему должны. В
темнице каждый заболевает одной и той же болезнью-- бессилием, вернее
сказать, утратой активности, и теперь уж вы, кото-рые на воле, думайте, как
меня лечить. О том, что Никита сам ранен, и опасно, Саша почти не думал. Не
может такого быть, чтобы молодой организм не победил недуга, но более всего
он верил в спра-ведливость судьбы. Уж если столько сил потрачено, то не
может того быть, чтобы все зазря.

И странно, он очень легко увильнул от размышлений на тему, за что он,
собственно, угодил в крепость. Да мало ли... Лядащев в записке пишет, мол,
зря шлялся к Лестоку. Предположим, здесь собака зарыта, но столь же
позволительно думать, что виной тому старая дуэль. Сама просится в голову
мысль, что он привел на хвосте погоню в свой дом. Но кому гнаться-то, если
на мызе вся охрана была повязана. Будет допрос -- будем думать...

Он проспал три дня с перерывами на завтрак и ужин, а потом вдруг разом
понял--выспался! И усталость, проклятье куда-то делись, и мысли поползли в
голову, мысли беспокойные. По его понятиям давно должен был объявиться
Лядащев. Не можешь прийти сам, так дай дельную информацию, подтверди лозунг,
что "все обойдется!"

И вообще, сколько он будет валяться на этой латаной - перелатаной
простыне? И какого черта он сюда попал? И почему мерзкая каша сдобрена
прогорклым маслом? И как не беситься, если омерзительный сторож на все
вопросы твердит с глупейшей ухмылкой одну и ту же фразу: "Не могу знать".
Несколько дней он обходился без чистого воз-духа, а сейчас хотел бы
прогуляться, пусть не в роще, шут с ней, но на тюремный двор он имеет право?

Саша принялся ходить по камере вначале по кругу, потом строго по
периметру, затем начал считать шаги. Бог ты мой, со временем это мо-жет
стать привычкой! Нет, считать шаги он не будет. Он будет размышлять. Если
друзья не дают о себе знать, значит не могут. С че-го он взял, что с Никитой
все в порядке? Да он мог умереть каждую секунду! Сто двадцать четыре, сто
двадцать пять... Нет, это неперено-симо!

Он с силой ударил кулаком по стене, потом по столу и наконец по кованой
двери и барабанил в нее до тех пор, пока рука не начала бо-леть. От этого
вдруг полегчало. Правду говорят, что физическая боль врачует боль душевную.

Дверь неожиданно отворилась. Смотритель, морда белесая, волосы на
пробор, над губой болячка, что-то жевал. Выражение лица вполне благодушное,
все бы исполнил, но все "не могу знать". Саша принял независимый вид.

-- Слушай, братец, а не раздобудешь ли ты мне карты? Во взгляде
смотрителя промелькнуло доселе незнакомое выражение любопытства.

-- Какие карты?

-- Подземных ходов под крепостью с выходом к Неве,-- в серд-цах крикнул
Саша.--Ты что, не понимаешь, какие карты бывают? Короли, валеты, дамы...

-- Карты имеются, но с кем, простите, сударь, вы намерены иг-рать?

Показалось ли Саше или смотритель впрямь ударил себя по кар-ману, мол,
этот инструмент держим всегда при себе?

-- А хоть бы и с тобой,-- весело ответил Саша.-- Я понимаю, что не
положено. Но мы будем играть ночью и по маленькой. Святое дело!

Смотритель хмыкнул, неопределенно повел плечом и, ничего не ответив,
исчез, а ночью после сигнала вдруг явился в камеру с но-венькой колодой карт
и щелкнул ею заправски.

-- Денег, как ты понимаешь, у меня нет, но есть адресок, по ко-торому
получишь все до копейки. Только бумаги дай, чтобы я запис-ку мог чиркнуть.--
Саша старался говорить самым обычным тоном, как будто это совсем в порядке
вещей -- ходить к супруге подследст-венного за долгом.

-- Как играть изволите?-- Сторож, казалось, пропустил все Саши-ны
замечания мимо себя.--Я, знаете ли, все эти квинтичи, лоберы и прочие
тресеты не уважаю. Кадрилья -- хорошая игра, но в нее на-добно вчетвером...
Памфил, а по-русски говоря "дурачок",--вот это для меня. Можно еще в ерошки
или хрюшки... Как желаете?

Саша смотрел на своего Аргуса с восторгом. Неужели ему повез-ло, и этот
тип с вислой фигурой и непропеченным лицом азартный картежник? Одно смущало:
про игру в дурачка, любимую простолю-динами, он знал мало, помнил только,
что "памфил" -- это червонный валет, его еще называют "филей".

Смотритель оказался хорошим учителем, и уже во второй игре Саша
выиграл. Видя, как вытянулось лицо у партнера, он немедлен-но взял себя в
руки, сменил тактику и начал плутовать. Задача была поставлена четко: три
игры спустить, четвертая для себя, чтоб не пропадал азарт. У смотрителя от
жадности глаза разгорелись, губы вспухли. Когда выпадала нужная карта, он
ими как-то странно, со всхлипом, причмокивал.

-- Когда за выигрышем пойдешь?

Было четыре часа ночи, силы обоих были на исходе.

-- Это от нас не уйдет,--уклончиво ответил смотритель.--Тре-тьего надо,
чтоб настоящий интерес был.

-- Да где ж его взять, третьего-то?-- не понял Саша. Третий появился на
следующую ночь и оказался весьма колорит-ной фигурой -- темноликим,
желтоглазым, молчаливым человеком по имени Шафар. Он носил европейское
платье, но по обличию, обилию золотых украшений -- тут тебе и серьга в ухе,
и цепь на шее, и браслеты на обеих руках -- в нем угадывался азиат. В игре
он был азартен, но голоса не подавал, а только раздувал узкие, изящно
вырезанные ноздри. Как выяснилось вскоре,, он был хивинец и со-стоял при
леопардах, доставленных восемь лет назад посольством Хивы в подарок
государыне. Звериный двор находился, оказывается, в приходе Святого Симеона,
что на Хамовой улице. Саша столько раз ходил мимо высокого забора, не