За поэзией Бродского стоит опыт политического террора, опыт унижения
человека и роста тоталитарной империи. Таким образом, нам приходится
говорить о двух направлениях в его творчестве, западном и русском. Оба берут
239
исток в космополитической Европе до 1914 года и снова сливаются в
творчестве поэта, изгнанного из родной страны.
Меня захватывает чтение этих стихов как части еще более величественного
замысла, ни больше ни меньше чем попытки утвердить место человека во
враждебном мире. Вопреки преобладающим в наше время тенденциям он верит,
что поэт, прежде чем обращаться к последним вопросам, должен соблюдать
некий кодекс. Он должен быть богобоязненным, любить свою страну и родной
язык, полагаться только на свою совесть, избегать союзов со злом и не
порывать с традицией. Эти элементарные правила поэт не должен забывать и не
имеет права высмеивать, так как усвоение их есть часть его инициации,
точнее, посвящения в святое ремесло.
Есть принципы, которые надо соблюдать. Поэт предает свое призвание (Надежда
Мандельштам рассказывает о таких поэтах в своих мемуарах), когда он
позволяет себя соблазнить или сам становится соблазнителем. Современность
угрожает ему шумом теорий, интеллектуальных мод, эмоциональных лозунгов,
новинок, превращающихся в клише. Позволяя себе относиться к этому шуму
слишком серьезно, поэт забывает, что сам он только часть многотысячелетней
традиции. Если он забывает об этой традиции, он скорее может соблазнить
своего читателя, предлагая ему фальшивый и искаженный образ своего времени.
Также его самого можно заманить тогда на службу к власть имущим. Устоять
перед таким искушением ему помогает понимание того, как ничтожно их
мышление, какие коротенькие у них планы. Они заслуживают своей судьбы --
немного погрохотать и навсегда умолкнуть. Так что использовать поэзию для
атак на них -- слишком много чести.
Задача поэта, как ее понимает Бродский, -- сохранить преемственность в
мире, все более и более подверженном утрате памяти. Если называть его
исходный текст -- это Библия. Европейский или американский поэт не имеет
права забывать, что он принадлежит данной цивилизации, рожденной на берегах
Средиземноморья, сплаву еврейской, греческой и латинской стихий. Таким
образом, Греция и Рим будут для него источником topoi и форм. Если он
русский, его поэзия, черпая из великих западных предшественников, таких,
как Данте и английские метафизики, будет подчерки-
240
вать единство европейской культуры, избежит славянофильских метаний между
комплексами неполноценности и превосходства по отношению к Западу.
Пытаясь на основе произведений Бродского реконструировать его поэтику, я не
хотел бы представить его человеком, ищущим убежища в консерватизме. Главное
для меня то, что его отчаяние -- это отчаяние поэта, принадлежащего концу
XX века, и оно обретает полное значение только тогда, когда
противопоставлено кодексу неких фундаментальных верований. Это сдерживаемое
отчаяние, каждое стихотворение становится испытанием на выносливость.
В "Часть речи" входит несколько стихотворений, написанных в Советском
Союзе, но главная тема книга -- изгнание, изгнание в двояком смысле --
буквально и как метафора состояния постмодерного человека. Бродский -- поэт
автобиографический, и его темы связаны с его маршрутами: Ленинград детства
и юности, Крым, северный совхоз, где он отбывал ссылку как "тунеядец" (то
есть поэт без государственной лицензии), Литва, Америка (Анн Арбор и Кейп
Код), Венеция, Флоренция, Мексика и Англия. Путешествия, добровольные и
недобровольные, оставляют следы: книга представляет собой философский
дневник в стихах. Она отличается от романтических описаний путешествий
прошлого, ибо тем была свойственна горизонтальность -- земля все еще
оставалась отчасти плоской. Теперь мир необратимо кругл и с каждым днем
становится все меньше. Как построить на нем крепость -- для себя, для
человека?
Возможно, отправившись в немецкий город, где психопат, одержимый жаждой
власти, начинал свою карьеру, и размышляя там о преходящести gloria mundi.
В городке, из которого смерть расползалась по школьной карте,
мостовая блестит, как чешуя на карпе,
на столетнем каштане оплывают тугие свечи,
и чугунный лев скучает по пылкой речи.
Сквозь оконную марлю, выцветшую от стирки,
проступают ранки гвоздики и стрелки кирхи;
вдалеке дребезжит трамвай, как во время оно,
но никто не сходит больше у стадиона.
Настоящий конец войны -- это на тонкой спинке
венского стула платье одной блондинки
да крылатый полет серебристой жужжащей пули,
уносящей жизни на Юг в июле.
241
Я выбрал это стихотворение потому, что здесь встречаются путь поэта и
история XX столетия, а также потому, что здесь очевидны некоторые качества
поэзии Бродского, ее сжатый, мужественный, напряженный тон. Таким строкам
свойственно стремление к парности, но Бродский чаще разгоняет одно
предложение на несколько строк, почти задыхаясь. Те, кому приходилось
слышать эти стихи в авторском чтении, знают, что своим ритмом они обязаны
страстному, но сдерживаемому напору.
Человек против пространства и времени. Эти два слова, центральные для его
поэзии, неизменно вызывают у Бродского зловещие ассоциации: "И пространство
торчит прейскурантом", "Время создано смертью", "Уставшее от собственных
причуд Пространство", "И пространство пятилось, точно рак,/ пропуская время
вперед. И время/ шло на запад, точно к себе домой,/ выпачкав платье
тьмой"... Нужно прибавить еще два слова, "полушарие" и "империя", как
ключевые для чтения Бродского.
И географии примесь
к времени есть судьба.
Бродский перебрался с одного континента на другой, из одного полушария в
другое, из одной империи в другую. Его "Колыбельная Трескового Мыса" -- это
продолжительная медитация на тему перемещенности в пространстве.
Дуя в полую дудку, что твой факир,
И несколькими строфами ниже:
Я пишу из Империи, чьи края
242
"Империя" -- это одна из словесных дерзостей Бродского. Римские завоевания
не именовались "освободительными" или "антиколониальными". Они были не чем
иным, как торжеством силы. Сходным образом ни Карл Великий, ни Наполеон
свои претензии на расширение власти идеологией особенно не прикрывали. XX
век стал свидетелем борьбы между несколькими силовыми центрами, прикрытой
дымовой завесой орвеллианского двуязычия, высокопарных лозунгов. То, что их
страна является империей, может быть для русских источником гордости, а для
американцев, с их странной склонностью к самобичеванию, источником стыда,
но это неоспоримая реальность. "Империя" для Бродского означает также сами
размеры континента, монументальность как таковую, к чему он питает слабость.
Иллюзиям здесь места нет: Земля недостаточно велика и Солнца не хватает,
чтобы освещать одновременно оба полушария ("одного светила/ не хватает для
двух заурядных тел"). И все же, как мы и ожидаем от Бродского, "Колыбельная
Трескового Мыса", одна из сильнейших его вещей, есть утверждение
выносливости. Он добивается того, чего не смогли добиться предшествующие
поколения русских писателей-эмигрантов: хотя бы и неохотно, но сделать
страну изгнания своей, поэтическим словом предъявить права на владение. Он
создает метафору выброшенной на сушу рыбы, "фиш на песке", продвигающейся,
извиваясь, к кустарнику. Он продолжает:
Но пока существует обувь, есть
Аникина Наталья
Афанасьев Роман
Володихин Дмитрий
Шилова Юлия
Каменистый Артем
Белов Вольф