что...
-- Орасио на тебя плевать хотел. Не обижайся, я-то знаю, какая ты
замечательная, и всегда буду ревновать всех, кто только посмотрит на тебя
или заговорит с тобой. Может, Орасио и положил на тебя глаз, но -- считай
меня сумасшедшим -- я все равно повторю еще и еще раз: ему до тебя дела нет,
а потому мне нечего беспокоиться. Тут совсем другое. -- Тревелер заговорил
громче: -- Дьявольски другое, черт побери!
-- Ты ей грудку раздавил. Значит, совсем другое. Я ничего не понимаю, но,
может, ты и прав.
разглядывая сигарету, -- он бы тоже не понял. Но прекрасно знай бы, что
совсем другое. Невероятно, но, когда он с нами, кажется, будто перегородки
рушатся, тысячи разных вещей катятся к чертовой матери, а небо становится
сказочно прекрасным, вот эта хлебница оказывается полна звезд, так что
можешь снять с них шкурку и уписывай за обе щеки, и утка -- уже не утка, а
сам лебедь Лоэнгрина, а когда его нет...
Может, вы говорите тут о чем своем, я не люблю соваться, куда меня не зовут.
какая прелестная птица.
пожестче, но у нее свой особый вкус.
мягкой, как масло, клянусь вам.
45
надо было только проснуться в два часа ночи среди этой липкой жары, когда во
рту терпкий дымный привкус противомоскитной спирали, в окно глядят две
огромные звезды и окно напротив, наверное, тоже открыто.
стояла в комнате у стены и отказ, прозвучавший под палящим солнцем, мог
совсем иначе прозвучать в ночной тишине, мог внезапно обернуться согласием,
а в таком случае ему следует стоять там, у окна, курить, отпугивая москитов,
и ждать, когда Талита, полусонная, мягко оторвется от тела Тревелера и
подойдет к окну, чтобы посмотреть на него, из темноты в темноту. А он, может
быть, медленно горящей сигаретой станет чертить в воздухе знаки.
Треугольники, окружности, неожиданно складывающиеся в гербы, в рецепты
приворотного зелья или в формулу дефинилпропиламина, в условные аптечные
сокращения, которые она, наверное, сумеет разгадать, а может, просто ровный
светящийся след -- от рта к подлокотнику кресла, от подлокотника кресла ко
рту, от рта к подлокотнику кресла, и так -- всю ночь.
улицы: внизу на тротуаре беззащитно-раскрыто лежала газета, позволяя читать
себя небу, усыпанному звездами, которые, казалось, можно потрогать.
Гостиничное окно напротив ночью придвинулось еще ближе, гимнаст смог бы,
наверное, перепрыгнуть туда. Нет, пожалуй, не смог бы. Ну, если бы "смерть
наступала ему на пятки" -- да, а так -- не смог бы. Досок уже и помину не
было, и хода не было.
он погладил ее по голове, что-то прошептал. Талита поцеловала воздух,
подвигала руками и затихла.
и оттуда, из глубины, смотрит в окно, то он должен был увидеть Тревелера,
его белую майку, белую, как призрак. Если он где-то там, в черном колодце, и
ждет, когда выглянет Талита, то равнодушное мелькание белой майки, верно,
совсем его доконало. Сейчас он, должно быть, тихо почесывает руку -- жест,
обычно означающий у него чувство неловкости и досаду, -- мусолит, наверное,
сигарету во рту, а то и выругался шепотом и плюхнулся в постель рядом с
крепко спящей Хекрептен, будто ее тут нету.
подходить среди ночи к окну означало поддаться страху и почти смириться.
Практически это было все равно, что признать, будто оба они -- и Орасио и он
-- досок не убирали. И будто оставался ход и можно было ходить туда-сюда. А
значит, любой из них троих, в полусне, мог ходить от окна к окну, прямо по
густому воздуху, не боясь свалиться вниз. Мост исчезнет лишь со светом дня,
когда снова появится кофе с молоком, который возвращает нас к прочным и
солидным построениям и с помощью оглушающих радионовостей и холодного душа
разрывает паутину, сплетенную ночными часами.
руинах дворец, картины висели в головокружительной выси, как будто кто-то
превратил в музей темницы Пиранези. Чтобы добраться до картин, приходилось
карабкаться по сводам, цепляясь пальцами ног за лепнину, потом идти
галереями, которые обрывались прямо в бушующее море, с волнами точно из
свинца, потом пониматься по винтовым лестницам, чтобы наконец-то увидеть, но
всегда плохо, всегда снизу или сбоку, увидеть картины, и на каждой -- все то
же белесое пятно, мучнистые или молочные сгустки, и так -- до бесконечности.
Тревелера, спавшего лицом вниз, пошлепала его по заду -- пусть просыпается.
Тревелер протянул руку и пощекотал ей пятку, Талита навалилась на него,
потянула за волосы. Тревелер, пользуясь тем, что он сильнее, зажал ее руку,
пока она не запросила пощады. И -- безумные, жаркие поцелуи.
всегда сначала объясняешь мне, как глупенькой: "Пойду схожу, не могу больше
терпеть", и мне тебя делается жалко, потому что я прекрасно терплю целую
ночь, и даже терпеть не приходится, просто у нас с тобой разный метаболизм.
немножко.
пользуется нами, чтобы говорить. У тебя нет такого ощущения? Как будто в нас
кто-то поселился? Я хочу сказать, что... Нет, это и в самом деле очень
трудно.
печалься, Каталина, -- пропел Тревелер, -- время лучшее настанет, я куплю
тебе буфет".
вечно, продолжаться вечно. Это не должно продолжаться больше ни минуты.
жизнь.
чувство, будто мы взращиваем пауков и сороконожек. Кормим их, поим, а они
подрастают, сперва были крохотные козявочки, даже хорошенькие, ножек у них
столько и все шевелятся, и вдруг выросли, бац! -- и впились тебе в лицо.
Кажется, мне и пауки снились, что-то смутно припоминаю.
такую рань свистит как ненормальный, это он празднует отбытие Хекрептен. Ну
и тип.
46
раз процитировал Тревелер, настраивая гитару и собираясь приняться за танго
"Попугай-гадалка".
комнату за пьесой в пяти актах, перевод Астраны Марина. На улице Качимайо к
вечеру становилось шумно, но во дворике дона Креспо, кроме заливавшегося
кенара Сто-Песо, раздавался только голос Тревелера, который уже добрался до
того места, где "девчушка с фабрики, не знавшая безделья, // что принесла б
ему и радость и веселье". Чтобы играть в эскобу, не обязательно
разговаривать; Хекреятея выигрывала кон за коном у Оливейры, и Оливейра с
сеньорой Гутуззо попеременно выкладывали монетки по двадцать песо. А
"попугай-гадалка все на свете знает, // он жизнь и смерть вам
напророчит-нагадает" и уже успел вытащить розовую бумажку "Суженый, долгая
жизнь". Однако это не помешало Тревелеру печальным тоном поведать о
внезапной болезни героини, которая, "угасая на руках у бедной мамы, // с
последним вздохом вопрошала: "Не пришел?" Та-рам-пам-пам.