Чтение 58–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

- А где, Нина, мой тот... темно-синий... парижский... с пламенем?

- Где, где! Перед носом твоим, вот где!

Темно-синий с пламенем висел на самом видном месте - посреди спинки
кресла, являющегося как бы вешалкой для галстуков - изящных французских,
строгих английских и кричащих американских.

- Прости, дорогая, это я от волнения. И ступай, ступай. Не суетись, друг
мой, не мешайся.

Литовцева, лишившись дара речи, только руками всплеснула на пороге.

Проводив ее взглядом, я полюбопытствовал:

- Ты, Вася, куда собрался-то?

- М-н-да... на свиданье.

- Я так и сообразил.

Он продолжил многозначительным шепотом:

- К Константину Сергеевичу.

- Что?

- Меня, видишь ли, сегодня Станиславский вызывает. К двум с четвертью.

И, стряхнув щелчком невидимые пылинки с черного пиджака, он торжественно
облекся в него.

- Ха! Вот так свидание! Сие у нас по-другому называется, - сказал я
разочарованно. - Это, значит, ты для него и галстук менял, и в черную тройку
вырядился? Подумаешь!

Василий Иванович взглянул на меня с нескрываемым испугом.

Для имажиниста 20-х годов не существовало богов ни на небе, ни на земле.

- Проводишь?.. Или, может, с Ниной останешься?.. - проговорил он
просительно и с надеждой в голосе. - Она тебя черным кофе угостит... С
бенедиктинчиком.

- Провожу.

Глаза его стали скорбными.

На прощанье Литовцева перекрестила супруга:

- Господь с тобой.

Я с постной физиономией тоже подставил лоб:

- Ниночка, а меня?

- Тебя?

Но я уже отскочил, перепугавшись, что получу по черепу серебряным
набалдашником.

- Давай, Нина... Давай палку.

- Господи, а больше ничего не забыл?

Литовцева благоговейно вручила палку с набалдашником своему артисту,
которого не без основания считала величайшим артистом нашего столетия.

Он был торжествен, как дореволюционная девочка, отправляющаяся впервые на
исповедь.

- Поэт, бери свою шляпу.

- Взял. Надел.

- Шествуй.

- Нет, Вася, это уж ты шествуй, а я зашагаю.

- Шагай, шагай.

- Ну, Христос с тобой, Василий Иванович, - сказала Нина Николаевна уже не
тоном МХАТа, а тоиом Малого театра.

В высоком молчании мы чинно двинулись по Брюсовскому. Так обычно не идут,
а двигают в первом ряду за гробом очень уважаемого покойника. Словом, у меня
было совершенно достаточно времени, чтобы подумать о Станиславском. А может
быть, он и в самом деле бог? Ведь Василий Иванович с ним порепетировал и
поиграл на сцене без малого полвека! И вот под старость, сам будучи
Качаловым, перед "свиданьем" меняет галстук за галстуком, наряжается в
черную тройку и разговаривает многозначительным шепотом.

Да, и выходит, что бог.

Ну конечно, бог!

Разве когда-нибудь наш Василий Николаевич направился бы на свидание к
смертному человеку этаким загробным шагом?

Бог! Бог!.. Только ведь ему одному - ему, богу, - и дозволено быть
смешным, быть наивным, быть чудаком и не потерять своего божественного
величия.

Когда-то в Художественный театр пришел Рыков. Он тогда являлся
председателем Совета Народных Комиссаров. Разделся, как было заведено, в
комнатке позади правительственной ложи. Просмотрев без скуки скучный
спектакль, предсовнаркома похлопал, сколько положено, в ладоши, поблагодарил
исполнителей и стал одеваться. Глядь, а галош-то и нет. Сперли галоши. В
уборных, плотно прикрыв двери, хохотали актеры. Администраторы растерянно
бегали туда и сюда. А Станиславский, сжав ладонями свою голову земного бога,
переживал комическое происшествие как великую трагедию. Он повторял и
повторял:

- Какой позор! Какой позор! В Художественном театре у председателя почти
всей России галоши украли!

Очень похоже на анекдот. Но это непридуманная правда.

А вот и вторая непридуманная правда.

Стояли крепкие рождественские морозы. На московских бульварах все деревья
с пят до макушки обросли лебяжьим пушком. Все извозчичьи лошади, заиндевев,
стали белыми.

Станиславский приехал в Художественный театр на бородатом ваньке.

Бог был повязан сверх меховой шапки оренбургским платком с углами,
выпущенными на спину поповской шубы.

- Сейчас вышлю полтинничек, - промычал седок, не раскрывая рта. ("Еще
простудишься, охрипнешь перед спектаклем! ")

Никто на свете так не боится заболеть, как актер. Особенно перед
генеральными репетициями, перед премьерой.

Войдя в храм своего святого искусства, бог сразу забыл про извозчика.

Тот ждал "полтинничка", ждал и, не дождавшись, побежал в театр.

- Эй, братцы, - кинулся он к капельдинерам, - я к вам бабу привез, а она
мне денег не заплатила. Сбегла, окаянная!

- Какую еще бабу? Что мелешь?

- Да здоровенную этакую! На целу башку меня повыше. В сером, стало,
пуховом платке.

Тут только и догадались капельдинеры, какая "баба" от извозчика "сбегла".

Еще не анекдот о нем.

Новый год мы встречали в Литературно-художественном кружке с Алисой
Коонен и Таировым, а Качаловы встречали в Художественном театре.

- Часа в два, друзья мои, приезжайте во МХАТ, - сказал Василий Иванович.
- Бутылочка шампанского будет вас поджидать у меня в уборной.

- Есть!

- Явимся!

Ровно в два часа мы всей компанией были в Художественном. Артисты уже
встали из-за новогодних столов. В фойе играл струнный оркестр.

Коонен была в белом вечернем платье, сшитом в Париже. Портной с
Елисейских полей великолепно раздел ее.

Возле фойе, во фраке и в белом жилете, стоял бог. Он блаженно улыбался,
щурился и сиял. Сияние исходило и от зеркальной лысины, и от волос цвета
январского снега, и от глаз, ласково смотревших через старомодное пенсне на
черной ленте.

Играя бедрами, к нему подошла Коонен:

- С Новым годом, Константин Сергеевич!

- Воистину воскресе! - ответил бог, спутавший новогоднюю ночь с
пасхальной.

Коонен вскинула на него очень длинные загнутые ресницы из чужих волос.
Они были приклеены к векам.

- Пойдемте, Константин Сергеевич!

И взяла его под руку.

- Зачем же это? - спросил бог, не зная, что делать со своими глазами,
чистыми, как у грудного младенца. Их ослепили обнаженные плечи, руки и спина
знаменитой актрисы Камерного театра.

- Пойдемте, Константин Сергеевич, танцевать танго, - страстно и умоляюще
выдохнула из себя Коонен.

Бог вытер ледяные светлые капли, величиной с горошину, выступившие в
мудрых морщинах громадного лба, и ответил утробным голосом:

- Я... п-п-простужен.

И даже не очень искусно покашлял. На сцене у него это выходило
несравненно правдивей.

Бог хотел быть учтивым с красивой чужой актрисой, которую знал почти
девочкой - скромной, замоскворецкой. Она начинала у него в Художественном
театре. Теперь Алиса Коонен считала себя актрисой трагической и сексуальной.
Но именно "органического секса", как говорят в театре, у нее никогда не
было. Поэтому на сцене Коонен приходилось так много "хлопотать" глазами,
руками и животом.

Станиславский уверял:

- Алиса характерная актриса. Замечательная характерная актриса. А лучше
всего она делает дур.

К сожалению, в ролях дур мы ее никогда не видели.

У Качалова в свое время был немимолетный роман с Коонен. Дома встал
мучительный вопрос о разводе. В это время Нина Николаевна серьезно заболела.
Болезнь дала осложнение - безнадежную хромоту.

- Теперь уж я никогда не разойдусь с Ниной, - сказал Василий Иванович.

И, конечно, умер ее мужем.

Новый год в Художественном театре встречали не только так называемые
"люди искусства", но и весьма ответственные товарищи из партийного аппарата
и Наркомпроса.

Борис Ливанов, изрядно выпив, орал в коридорах:

- Чтоб этим большевикам ни дна ни покрышки! Конфисковали мое родовое
имение в тысячу двести десятин. А теперь вот я нищенствую - в коричневом
пиджачишке Новый год встречаю! Приличного смокинга справить себе не могу!
С-сукины дети!

Ответственные товарищи зло на него косились. Наиболее обидчивые даже