Чтение 58–й страницы книги ~Тропик Козерога~

псевдотрагедиями, крестными муками в розовом свете, дабы поддерживать адский
пламень ярко горящим -- для настоящих грешников, о которых можно ненароком
забыть.
А вот еще... Тайна, окутывавшая мое поведение, становится глубже, чем ближе я
подхожу к кругу кровной родни. Мать, породившая меня, была мне совсем чужой.
Начнем с того, что, родив меня, она дала потом жизнь моей сестре, о которой я
всегда упоминал как о моем брате. Сестра была безобидным монстром, ангелом,
облаченным в плоть идиотки. В детстве у меня возникало странное чувство, потому
что приходилось расти и взрослеть бок о бок с существом, приговоренным всю жизнь
оставаться умственным уродцем. Быть ей братом невозможно, ведь невозможно
считать этот атавистический телесный остов "сестрой". Мне кажется, самое место
ей было бы среди австралийских аборигенов. Среди них она, может быть, добилась
бы высокого положения и могущества, ибо, повторяю, была воплощением доброты. Она
не умела причинять зло. Но к жизни в цивилизованном обществе она была не
приспособлена; она не только не имела желания убивать, но и не имела желания
преуспевать за счет других. К труду она была непригодна. Даже если бы ее научили
изготовлять, например, взрыватели к фугасным бомбам, она по пути домой свободно
могла бы кинуть зарплату в реку или отдать ее нищему на улице, не ведая, что
творит. Нередко ее лупили как собаку в моем присутствии за такое проявление
милосердия, совершенное, как они выражались, по рассеянности. С детства меня
учили: нет ничего хуже, чем совершать добрые дела без всякой видимой причины.
Сначала меня наказывали точно так же, как сестру, поскольку у меня тоже была
привычка раздавать свои вещи, особенно новые, только что купленные. А в пять лет
меня побили за то, что я посоветовал матери срезать с пальца бородавку. Однажды
она спросила, как ей поступить, и я, обладая весьма ограниченными познаниями в
медицине, велел отрезать ее ножницами, что она и сделала. А через несколько дней
началось нагноение, и тогда она позвала меня и сказала: "Это ты уговорил меня
срезать бородавку!", после чего мне устроили жестокую порку. В тот день я понял,
что родился не в той семье. И начал с
278
невиданной скоростью учиться. Вот и скажите после этого, что нет адаптации! К
десяти годам я испытал на собственной шкуре всю теорию эволюции. Да уж, пришлось
пройти все фазы животной жизни, не порывая уз с этим созданием, называемым моей
"сестрою", существом, очевидно, примитивным, даже к девятнадцати годам не
освоившим секреты азбуки. Вместо того, чтобы расти как сильное дерево, я стал
клониться на сторону, полностью пренебрегая законом всемирного тяготения. Вместо
того, чтобы выпустить веточки и листочки, я стал обрастать оконцами и орудийными
башенками. По мере роста все сооружение превращалось в камень, и чем выше я
становился, тем смелей пренебрегал законом всемирного тяготения. Я был феноменом
на фоне пейзажа, из тех, что притягивают к себе людей и напрашиваются на
похвалу. Если бы матушка предприняла еще одну попытку, она, наверное, родила бы
удивительного белого бизона, и нас троих поместили бы до конца наших дней в
музей, за загородку. Беседы, что имели место между пизанской башней, орудием
бичевания, машиной храпа и птеродактилем в человеческой плоти*, были
странноватыми, если не сказать больше. Темой беседы могло стать все что угодно:
хлебная крошка, которую "сестрица" не заметила, убирая со стола; невычищенная
куртка, которая в портновских мозгах папаши превращалась в клубный пиджак,
визитку или сюртук. Когда я приходил домой с катка к обеду, говорили не о свежем
воздухе, вдоволь доставшемся мне, не о геометрических фигурах, которые я
выписывал на благо мышцам, -- нет, все пересиливало крохотное пятнышко ржавчины
под креплением: если его, видите ли, немедленно не удалить, это приведет к порче
всего конька и утрате некой практической ценности, непостижимой для моего
расточительного ума. Ничтожный пример, а все-таки это пятнышко ржавчины
приводило к бредовым последствиям. Бывало, "сестра" ищет банку с керосином да и
опрокинет горшок с черносливом, томящимся на плите. Возникает опасность для всей
семьи -- так можно лишиться необходимых калорий к завтрашнему обеду. Следует
жестокая порка, не в гневе, нет, -- так можно расстроить себе пищеварение, -- но
тихо и эффективно, словно химик взбивает белок, готовясь к проведению анализа.
Только вот "сестра", не понимающая профилактического характера наказания,
начинает издавать леденящие душу крики, и это так действует на папашу, что тот
уходит из дому и возвращается часа через два-три мертвецки пьяный и, что еще
хуже, начинает скрестись в дверь, сдирая краску. Крохотная чешуйка краски служит
поводом для главного сражения, которое
279
плохо влияет на мое воображение. Ведь в мечтах я часто меняюсь местами с сестрой
и вместо нее принимаю все муки, да еще и худшие, усиленные в моем
сверхчувствительном мозгу. Эти мечты всегда сопровождались звоном бьющегося
стекла, визгом, руганью, стоном и рыданиями, и в мечтах этих я почерпнул
неизреченное знание древних таинств, обрядов посвящения, миграции душ и так
далее. А начиналось все сценой из обычной жизни: сестра стоит у доски на кухне,
над ней возвышается мать с линейкой в руке и спрашивает, сколько будет дважды
два? Сестра вопит: пять. Бац! Нет, семь! Бац! Нет, тринадцать, восемнадцать,
двадцать! А я сижу за столом, делаю уроки, как наяву. Но с очередным изгибом
линейки, готовой опуститься на голову сестры, я вдруг ухожу в иное царство, где
не знают стекла, как не знали его древние люди. Вокруг все знакомые лица, ведь
это мои кровные родственники, которые по какой-то таинственной причине не узнают
меня в моем инобытии. Они облачены в черное, а цвет их кожи пепельно-сер, как у
тибетских дьяволов. Все они вооружились ножами и прочими орудиями пыток: они
принадлежат к касте жертвенных палачей. У меня, кажется, есть полная свобода и
власть божества, и все же по какому-то прихотливому случаю в конце концов я
всегда оказываюсь на жертвенной плахе, и один из моих кровных родственников
склоняется надо мной, чтобы сверкающим ножом вырезать сердце из моей груди.
Обливаясь потом, я в ужасе начинаю твердить свои "уроки" звонким, пронзительным
голосом, все быстрей и быстрей, словно уже чую нож, вонзающийся в сердце. Дважды
два четыре, трижды три девять, земля, воздух, огонь, вода, понедельник, вторник,
среда, кислород, водород, азот, миоцен, плиоцен, эоцен, Отец, Сын, Дух Святой,
Азия, Африка, Европа, Австралия, красное, синее, желтое, щавель, хурма,
канталупа, папайя... быстрей и быстрей... Один*, Вотан*, Парсифаль*, король
Альфред*, Фридрих Великий*, Ганзейская лига*, битва при Гастингсе*, при
Фермопилах*, 1492, 1776, 1812*, адмирал Фаррагут*, атака Пеккета*, Легкая
Бригада*, мы собрались здесь сегодня, с нами Бог, единая и неделимая, не буду,
нет, 16, нет, 27, помогите, убивают, полиция! -- продолжая вопить все громче и
громче, все быстрей и быстрей, я совершенно теряю разум и больше не чувствую ни
боли, ни страха, хотя весь исколот ножами. Я стал неожиданно спокоен, и мое
тело, распластанное на плахе, которое продолжают терзать в экстазе и ликовании,
уже не чувствует ничего, ибо я, его обладатель, спасся. Я превратился в каменную
башню, склонившуюся над дикой сценой и с любопытством взирающую на происходящее.
Стоит лишь ус-
280
тупить закону всемирного тяготения, и я паду на них, уничтожая все в своем
падении. Но я не уступаю закону тяготения, я зачарован ужасной сценой. На моем
теле появляются новые оконца. И когда свет начинает пронизывать каменную
внутренность моего существа, я ощущаю свои корни, укрытые в земле. Они живы,
поэтому я смогу, если захочу, вырваться из этого транса.
Так было в мечтах. В действительности же в присутствии моих дорогих кровных
родственников я был свободен как птица и юрок как стрелка компаса. Когда мне
задавали вопрос, я давал не менее пяти ответов, один лучше другого; когда
просили сыграть вальс, я исполнял двубортную сонату для левой руки; когда мне
предлагали еще одну куриную ножку, я опустошал все блюдо и впридачу весь гарнир;
когда меня просили пойти погулять на улице, я, играючи, в припадке особого
энтузиазма чуть не. раскраивал череп двоюродного братца острой жестянкой; когда
грозили поркой, я говорил: не возражаю! Когда меня за особые успехи в школе
гладили по головке, я презрительно сплевывал на пол, как бы демонстрируя, что
еще есть чему поучиться. Я делал все, о чем меня ни просили, и что-то еще
дополнительно. Когда меня умоляли успокоиться и помолчать, я становился спокоен
как скала: делал вид, что не слышу, когда ко мне обращались, не отвечал на
прикосновения, не кричал, когда щипали, не двигался с места, когда пытались
столкнуть. Если меня журили за упрямство, я становился податливым как воск и
гибким как резина. Когда хотели, чтобы я выбился из сил и не так всем досаждал,
никакой работой я не гнушался и все проделывал очень старательно, так что в
конце концов валился, словно куль муки. Когда от меня требовали благоразумия, я
становился сверхблагоразумным, и это сводило моих родичей с ума. Когда от меня
требовали беспрекословного подчинения, я все исполнял буквально, что вызывало
бесконечную путаницу. А все потому, что жизнь молекулы брат-и-сестра была
невыносима из-за разницы в наших атомных массах. Если сестра не росла, я рос как
гриб; если она не обладала индивидуальностью, я был исполином; если она не
знала, что такое быть злой, я злобился по пустякам; если она ни от кого ничего
не требовала, я требовал все; если она вызывала насмешки, я внушал страх и
уважение; если она терпела муки, не отведя руки, я мстил и друзьям и недругам;
если она была беспомощна, я делался всемогущим. стремление все преувеличить,
которым я страдал, явилось результатом усилий, направленных на то, чтобы
удалить, так сказать, пятнышко ржавчины, появившееся на нашем семейном коньке.
Это пятнышко ржавчины под креп-
281
лением сделало меня чемпионом среди конькобежцев. Оно заставляло меня бежать так
быстро и неистово, что даже когда лед уже растаял, я все равно бежал, бежал по
грязи, по асфальту, по ручьям и рекам, по бахчам, экономическим теориям и тому
подобному. Я бы и сквозь ад прокатился, такой уж я шустрый.
Однако все это катание было ни к чему: меня звал в свой ковчег панамериканский
Ной. Каждый раз, как я прекращал скольжение, случался катаклизм: земля,
расступаясь, поглощала меня. Я был братом каждому человеку и в то же время
изменником самому себе. Я принес поразительные жертвы только для того, чтобы
убедиться, что все это зря. Какого черта доказывать, что ты можешь оправдать
чьи-то ожидания, если тебе этого вовсе не хочется? Всякий раз, уже согласившись
выполнить чьи-то требования, сталкиваешься с одной и той же проблемой: как
остаться самим собой? А с первым же шагом, сделанным в этом направлении,
понимаешь, что здесь нет ни минусов, ни плюсов. Тогда снимаешь коньки и
начинаешь плыть, уже не испытывая страданий, поскольку ничто не угрожает твоей
безопасности. Совсем не хочется никому помогать, зачем лишать людей права самим
заработать себе привилегии? Жизнь простирается в потрясающей безграничности от