Чтение 58–й страницы книги ~В круге первом~

чтобы ещё и ещё впитывать его лицо. Так жалко было его, что он месяцами
гниёт в тёмных вонючих камерах! Такое счастье было видеть вот его, рядом!
Такая гордость была, что он не сломлен! Такая обида была, что он совсем не
горюет, он о жене забыл! И прозрела боль за себя -- что он ее обездолил, что
жертва -- не он, а [она].

И всё это был один только миг!.. На неё закричал конвой, страшные
дрессированные человекоядные псы прыгали на сворках, напруживались и лаяли с
докрасна налитыми глазами. Надю отогнали. Колонна втянулась на узкий спуск
-- и негде было протолкнуться рядом с нею. Последние же конвойные,
замыкавшие запрещённое пространство, держались далеко позади, и, идя вслед
им, Надя уже не нагнала колонны -- та спустилась под гору и скрылась за
другим сплошным забором.

Вечером и ночью, когда жители Красной Пресни, этой московской окраины,
знаменитой своей борьбою за свободу, не могли того видеть, -- эшелоны
телячьих вагонов подавались на пересылку; конвойные команды с болтанием
фонарей, густым лаем собак, отрывистыми выкриками, матом и побоями
рассаживали арестантов по сорок человек в вагон и тысячами увозили на
Печору, на Инту, на Воркуту, в Сов-Гавань, в Норильск, в иркутские,
читинские, красноярские, новосибирские, среднеазиатские, карагандинские,
джезказганские, прибалхашские, иртышские, тобольские, уральские,
саратовские, вятские, вологодские, пермские, сольвычегодские, рыбинские,
потьминские, сухобезводнинские и ещё многие безымянные мелкие лагеря.
Маленькими же партиями, по сто и по двести человек, их отвозили днём в
кузовах машин в Серебряный Бор, в Новый Иерусалим, в Павшино, в Ховрино, в
Бескудниково, в Химки, в Дмитров, в Солнечногорск, а ночами -- во многие
места самой Москвы, где за сплотками досок деревянных заборов, за оплёткой
колючей проволоки они строили достойную столицу непобедимой державы.

Судьба послала Наде неожиданную, но заслуженную ею награду: случилось
так, что Глеба не увезли в Заполярье, а выгрузили в самой Москве -- в
маленьком лагерьке, строившем дом для начальства МГБ и МВД -- полукруглый
дом на Калужской заставе.

Когда Надя неслась к нему туда на первое свидание, -- ей было так, будто
уже наполовину его освободили.

По Большой Калужской улице сновали лимузины, порой и дипломатические;
автобусы и троллейбусы останавливались у конца решётки Нескучного Сада, где
была вахта лагеря, похожая на простую проходную строительства; высоко на
каменной кладке копошились какие-то люди в грязной рваной одежде -- но
строители все имеют такой вид, и никто из прохожих и проезжих не
догадывался, что это -- зэки.

А кто догадывался -- тот молчал.

Стояло время дешёвых денег и дорогого хлеба. Дома продавались вещи, и
Надя носила мужу передачи. Передачи всегда принимали. Свидания же давали не
часто: Глеб не вырабатывал нормы.

На свиданиях нельзя было его узнать. Как на всех заносчивых людей,
несчастье оказало на него благое действие. Он помягчел, целовал руки жены и
следил за искрами её глаз. Это была ему не тюрьма! Лагерная жизнь, своей
беспощадностью превосходящая всё, что известно из жизни людоедов и крыс,
гнула его. Но он сознательно вёл себя к той грани, за которой себя не жалко,
и с упорством повторял:

-- Милая! Ты не знаешь, за что берёшься. Ты будешь ждать меня год, даже
три, даже пять -- но чем ближе будет конец, тем трудней тебе будет его
дождаться. Последние годы будут самые невыносимые. Детей у нас нет. Так не
губи свою молодость -- оставь меня! Выходи замуж.

Он предлагал, не вполне веря. Она отрицала, веря не вполне:

-- Ты ищешь предлога освободиться от меня?

Заключённые жили в том же доме, который строили, в его неотделанном
крыле. Женщины, привозившие передачи, сойдя с троллейбуса, видели поверх
забора два-три окна мужского общежития и толпящихся у окон мужчин. Иногда
там вперемешку с мужчинами показывались лагерные [шалашовки]. Одна шалашовка
в окне обняла своего лагерного мужа и закричала через забор его законной
жене:

-- Хватит тебе шляться, проститутка! Отдавай последнюю передачу -- и
уваливай! Ещё раз на вахте тебя увижу -- морду расцарапаю!

Приближались первые послевоенные выборы в Верховный Совет. К ним в Москве
готовились усердно, словно действительно кто-то мог за кого-то не
проголосовать. Держать Пятьдесят Восьмую статью в Москве и хотелось
(работники были хороши) и кололось (притуплялась бдительность). Чтоб
напугать всех, надо было хоть часть отправить. По лагерям ползли грозные
слухи о скорых этапах на Север. Заключённые пекли в дорогу картошку, у кого
была.

Оберегая энтузиазм избирателей, перед выборами запретили все свидания в
московских лагерях. Надя передала Глебу полотенце, а в нём зашитую
записочку:

"Возлюбленный мой! Сколько бы лет ни прошло, и какие бы бури ни
пронеслись над нашими головами (Надя любила выражаться возвышенно), твоя
девочка будет тебе верна, пока она только жива. Говорят, что вашу "статью"
отправят. Ты будешь в далёких краях, на долгие годы оторван от наших
свиданий, от наших взглядов, украдкою брошенных через проволоку. Если в той
безысходно-мрачной жизни развлечения смогут развеять тяжесть твоей души --
что ж, я смирюсь, я разрешаю тебе, милый, я даже настаиваю -- изменяй мне,
встречайся с другими женщинами. Только бы ты сохранил бодрость! Я не боюсь:
ведь всё равно ты вернёшься ко мне, правда?"

Ещё не узнав и десятой доли Москвы, Надя хорошо узнала расположение
московских тюрем -- эту горестную географию русских женщин. Тюрьмы оказались
в Москве во множестве и расположены по столице равномерно, продуманно, так
что от каждой точки Москвы до какой-нибудь тюрьмы было близко. То с
передачами, то за справками, то на свидания, Надя постепенно научилась
распознавать всесоюзную Большую Лубянку и областную Малую, узнала, что
следственные тюрьмы есть при каждом вокзале и называются КПЗ, побывала не
раз и в Бутырской тюрьме, и в Таганской, знала, какие трамваи (хоть это и не
написано на их маршрутных табличках) идут к Лефортовской и подвозят к
Красной Пресне. А с тюрьмой Матросская Тишина, в революцию упразднённой, а
потом восстановленной и укреплённой, она и сама жила рядом.

С тех пор, как Глеба вернули из далёкого лагеря снова в Москву, на этот
раз не в лагерь, а в какое-то удивительное заведение -- спецтюрьму, где их
кормили превосходно, а занимались они науками, -- Надя опять стала изредка
видеться с мужем. Но не полагалось жёнам знать, где именно содержатся их
мужья -- и на редкие свидания их привозили в разные тюрьмы Москвы.

Веселей всего были свидания в Таганке. Тюрьма эта была не политическая, а
воровская, и порядки в ней поощрительные. Свидания происходили в
надзирательском клубе; арестантов подвозили по безлюдной улице Каменщиков в
открытом автобусе, жёны сторожили на тротуаре, и ещё до начала официального
свидания каждый мог обнять жену, задержаться около неё, сказать, чего не
полагалось по инструкции, и даже передать из рук в руки. И само свидание шло
непринуждённо, сидели рядышком, и слушать разговоры четырёх пар приходился
один надзиратель.

Бутырки -- эта, по сути, тоже мягкая весёлая тюрьма, казалась жёнам
леденящей. Заключённым, попадавшим в Бутырки с Лубянок, сразу радовала душу
общая расслабленность дисциплины: в боксах не было режущего света, по
коридорам можно было идти, не держа рук за спиной, в камере можно было
разговаривать в полный голос, подглядывать под [намордники], днём лежать на
нарах, а под нарами даже спать. Ещё было мягко в Бутырках: можно было ночью
прятать руки под шинель, на ночь не отбирали очков, пропускали в камеру
спички, не выпотрашивали из каждой папиросины табак, а хлеб в передачах
резали только на четыре части, не на мелкие кусочки.

Жёны не знали обо всех этих поблажках. Они видели крепостную стену в
четыре человеческих роста, протянувшуюся на квартал по Новослободской. Они
видели железные ворота между мощными бетонными столпами, к тому ж ворота
необычайные: медленно-раздвижные, механически открывающие и закрывающие свой
зев для воронков. А когда женщин пропускали на свидание, то вводили сквозь
каменную кладку двухметровой толщины и вели меж стен в несколько
человеческих ростов в обход страшной Пугачёвской башни. Свидания давали:
обыкновенным зэкам -- через две решётки, между которыми ходил надзиратель,
словно и сам посаженный в клетку; зэкам же высшего круга, шарашечным, --
через широкий стол, под которым глухая разгородка не допускала соприкасаться
ногами и сигналить, а у торца стоял надзиратель, недреманной статуей
вслушивался в разговор. Но самое угнетающее в Бутырках было, что мужья
появлялись как бы из глубины тюрьмы, на полчаса они как бы выступали из этих
сырых толстых стен, как-то призрачно улыбались, уверяли, что живётся им
хорошо, ничего им не надо -- и опять уходили в эти стены.

В Лефортове же свидание было сегодня первый раз. Вахтер поставил птичку в
списке и показал Наде на здание пристройки.

В голой комнате с двумя длинными скамьями и голым столом уже ожидало
несколько женщин. На стол были выставлены плетёная корзинка и базарные сумки
из кирзы, как видно полные всё-таки продуктами. И хотя шарашечные зэки были
вполне сыты, Наде, пришедшей с невесомым "хворостом" в кулёчке, стало обидно
и совестно, что даже раз в год она не может побаловать мужа вкусненьким.
Этот хворост, рано вставши, когда в общежитии ещё спали, она жарила из
оставшейся у неё белой муки и сахара на оставшемся масле. Подкупить же
конфет или пирожных она уже не успела, да и денег до получки оставалось
мало. Со свиданием совпал день рождения мужа -- а подарить было нечего!
Хорошую книгу? но невозможно и это после прошлого свидания: тогда Надя
принесла ему чудом достанную книжечку стихов Есенина. Такая точно у мужа
была на фронте и пропала при аресте. Намекая на это, Надя написала на
титульном листе:

"Так и всё утерянное к тебе вернётся."

Но подполковник Климентьев при ней тут же вырвал заглавный лист с