Чтение 58–й страницы книги ~Санго из Чегема книга2~

бы привязывала его к семье, от которой, как ей казалось, он все норовит
оторваться ради каких-то особых мужских или общечегемских дел.

Он отвязал лошадь, молча перекинул через седло свое легкое, сильное
тело и зарысил через двор на верхнечегемскую дорогу.

Минут через сорок он въехал в сельсоветовский двор и, привязав лошадь у
коновязи, поднялся в правление колхоза. Две счетоводки, одна -- молодая
девушка, а другая -- женщина его возраста, склонившись к своим столам,
щелкали счетами. Казалось, их печальные лица все еще излучали траур по
арестованному бухгалтеру.

-- У себя? -- кивнул он на председательскую дверь.

-- Да, -- ответили обе, вставшие при его появлении. Лицо той, что была
старше, тихо оживилось отсветом далекой нежности. Он рукой им показал, чтобы
они садились, и прошел в кабинет председателя.

Эта женщина, его ровесница, всю жизнь любила Кязыма, о чем он,
вероятно, никогда не догадывался. В юности она считала его настолько умнее и
красивее себя, что никогда ни ему, ни кому другому не раскрывалась в своей
любви. Она считала, что он достоин какой-то необыкновенной девушки, и у него
как будто была какая из села Атары и между ними было слово -- так говорили
люди. Но та девушка вдруг вышла замуж за другого человека, а Кязым через
много лет женился на своей теперешней жене. Что там случилось, она не знала.
Прошли годы, она сама вышла замуж, народила детей, но чувство не прошло,
прошла боль, и она продолжала издали следить за его жизнью и тревожиться за
него, потому что знала, что у него больное сердце.

Минут двадцать он находился в кабинете председателя, и сейчас обе
женщины удивлялись, что из кабинета не доносится голосов. Ясно было, что там
нарочно говорят очень тихо. Наконец скрипнул отодвинутый стул, и они
услышали голос Кязыма:

-- Только чтобы ни один человек не знал, иначе все сорвется...

-- О чем ты, Кязым, -- раздался голос председателя, -- это умрет между
нами...

Дверь открылась, и Кязым вместе с председателем вышли в комнату, где
сидели счетоводки.

-- А у тебя в сводке ошибка, -- сказал Кязым, усмешливо глядя на
девушку. Последнее слово он сказал по-русски. Оно легко вошло в абхазский
язык как некое важное государственное понятие, которое в переводе звучит не
вполне точно.

-- Разве? -- спросила девушка, густо краснея. Она знала, что он никогда
не ошибается.

-- А ну берись за свою щелкалку, -- сказал он, подходя к столу.

Он знал, что она не нарочно ошиблась, но ему всегда доставляло
удовольствие уличать в ошибках и поправлять грамотных людей. Он стал
перечислять работы, проделанные его бригадой за последний месяц. И когда она
перемножала гектары прополотой кукурузы и табака, шнурометры нанизанных
табачных листьев, он стоял над ней, каждый раз в уме умножая быстрее и
называя цифру раньше, чем она выщелкивала ее на счетах.

-- Ну вот, умница, видишь, -- говорил он, когда названная им цифра
совпадала с той, которую она выщелкнула. Если она ошибалась, а иногда она
ошибалась и оттого, что председатель на нее смотрел и Кязым стоял над душой,
он говорил:

-- А ну перещелкай наново!

И она перещелкивала, и все получалось так, как он говорил.

-- Эх, -- сказал председатель, когда он закончил проверку сводки, --
если б кое у кого в Кенгурске была такая голова, мы бы к чему-нибудь вышли.

-- Бери выше! -- не удержалась ровесница Кязыма.

-- Ну это ты брось, -- сказал председатель. На столе у девушки лежала
свежая газета, и Кязым вспомнил, что у него кончается бумага на курево. До
воины он всегда покупал папиросную бумагу, но почему-то после войны ее не
стало.

-- Что-нибудь стоящее написано? -- спросил Кязым у председателя,
показывая рукой на газету. Он это спросил с обычной своей дурашливой
серьезностью, о которой председатель прекрасно знал.

-- Ладно, ладно, бери, -- сказал он, не желая, чтобы Кязым
распространялся по этому поводу перед работницами правления.

-- Нет, если что нужное, тогда зачем же, -- сказал Кязым, свертывая
газету и кладя ее себе в карман, -- ей бы цены не было, если б ее без
закорючек выпускали.

-- Ну, хватит, -- сказал председатель, пытаясь пресечь уже не вполне
безопасные даже для Чегема разговоры.

-- Так я же не про все говорю, -- добавил Кязым, -- я только про те,
что присылают нам, деревенским... Женщина улыбнулась.

-- Умный человек, а дурь всякую болтаешь, -- ворчливо заметил
председатель и, слегка подталкивая Кязыма, вывел его на веранду.

Кязым спустился с крыльца и подошел к своей лошади. Тут он вспомнил
наказ жены, а вернее, своего малыша.

-- Продавец у себя? -- спросил он, уже держась за луки седла и
обернувшись к председателю, все еще стоявшему на крыльце. Лавка была
расположена в здании правления, но с задней стороны.

-- За товаром уехал в Кенгурск, -- сказал председатель.

-- Хоть бы раз я увидел его товары, -- сказал Кязым, усаживаясь на
лошадь и носком ноги находя стремя, -- а он только и делает, что ездит за
товарами.

Он поехал обратно. Солнце ушло за облака, и сразу же потемнел огромный
сельсоветовский двор, но совсем рядом, метров за двести, купы каштановых
деревьев, белеющая камнями дорога, зелень кукурузного поля были все еще
озарены как бы особенно радостным солнцем. И лошадь, словно чувствуя это,
словно стараясь быстрей войти в золотистую полосу света, быстро зарысила в
сторону дома.

На полпути он свернул с дороги и подъехал к дому бывшего председателя
колхоза Тимура Жванба, или попросту Теймыра, как говорят абхазцы.

-- О Теймыр! -- крикнул он, подъезжая к воротам. Рыжая собака с лаем
выскочила из-под дома, но, подбежав к воротам, узнала Кязыма. Застыдившись,
что она не сразу его узнала, она слегка повернула голову в сторону и
несколько раз взлаяла, показывая, что она и раньше лаяла по другому поводу.

Тимур свою собаку почти не кормил, и она кормилась по соседским дворам
и нередко добредала до дома Кязыма. Тимур и раньше был скуповат, по
чегемским понятиям, а после того, как его окончательно сняли с должности
председателя и отправили на пенсию, присвоив ему неведомый титул Почетного
Гражданина Села, он совсем осатанел, одичал и оскотинился, как говорили
чегемцы.

Он очень не хотел, чтобы его снимали с должности председателя, и
ожидал, что, по крайней мере, ему дадут какую-нибудь другую должность в
Кенгурске. Но никакой должности ему райком не дал, потому что он всем
надоел, однако, зная и побаиваясь его сутяжничества (ему ничего не стоило
написать куда надо, что в кенгурийском райкоме окопались недобитые
троцкисты), райком дал ему этот неведомый, но утешительный титул Почетного
Гражданина Села.

Не исключено, что райком, давая ему этот титул и зная его любовь ко
всяким знакам отличия, проявил немалую психологическую тонкость. В то время
во всем Кенгурийском районе только еще один человек имел звание Почетного
Гражданина Села. Так что, если бы Тимур Жванба переехал в Кенгурск в поисках
руководящей должности, хотя бы и самой маленькой, он как бы автоматически
лишался звания Почетного Гражданина покинутого села.

Прожив в Чегеме больше пятнадцати лет, Тимур так и не научился
по-настоящему хозяйствовать, хотя время от времени пробовал у себя на
усадьбе всякие вздорные новшества. Так, он в один год половину своей усадьбы
засеял арбузными семенами, хотя арбуз в условиях Чегема не вызревал и весь
урожай ему пришлось скормить скотине. В другой раз он закупил полсотни
мандариновых саженцев, но все они высохли той же зимой.

И с каждым годом, по наблюдениям чегемцев, он все больше оскотинивался,
скупел, подсчитывал каждое яйцо, снесенное курицей, и, если курица не
снеслась, по словам чегемцев, он обвинял жену, что она тайно съела яйцо. В
доме его уже давно вместо молока пили только пахтанье, и, наконец, он выдал
замуж дочерей позорно, по чегемским понятиям, без приданого, почти голышом.
Впрочем, обе его дочки были хороши собой и вполне благополучно устроились.

Одним словом, Тимур Жванба с его природной высотобоязнью в горном селе
Чегем всегда выглядел странноватым, а после снятия его с должности
председателя он выглядел особенно нелепым, как городской сумасшедший,
почему-то попавший в деревню. Роль деревенского дурачка в Чегеме давно была
закреплена за Кунтой, и он с ней неплохо справлялся, так что чегемцам Тимур
был ни к чему.

И хотя чегемцы посмеивались над ним, однако относились не без опаски. С
одной стороны, он, несмотря на то, что был снят с должности, продолжал
ходить в чесучовом кителе, как бы намекая, что власть он не потерял, но она
видоизменилась, что давало немало поводов для далеко идущих предположений.
Кроме того, он, несмотря на общепризнанную дурость, отличался немалой, как
выражаются чегемцы, хитроговнистостью.

Так, он выследил одного чегемца, который в глухом лесу имел тайный
загон, в котором держал пять незаконных коров. Тимур сам потом, хвастаясь,
рассказал, что он заподозрил этого крестьянина, потому что снопы кукурузной
соломы, которые чегемцы обычно вздымают и укладывают на обрубленное дерево,
растущее на усадьбе, так вот этот висячий стог, как он заметил, у этого
крестьянина уменьшается с быстротой, не соответствующей количеству его
домашнего скота. После этого он выследил его и разоблачил. Крестьянина,
конечно, не тронули, но коров отобрал колхоз.

Случай этот, как легко догадаться, не усилил симпатии чегемцев к
Тимуру, потому что все они всеми доступными им способами старались сохранить
скот и никогда не понимали и не могли понять, чем это мешает государству.
Чтобы пасти тридцать коз, нужен тот же пастух, который может пасти и триста
коз, а в условиях наших вечнозеленых зарослей козы в искусственных кормах не
нуждаются. Так в чем же дело?