опубликовать заявление об этом в одной из ваших газет. Я прибыл на Уррас
не затем, чтобы прятаться. Если все узнают, что я здесь, то, может быть,
правительство побоится публично арестовать меня? Я не знаю.
вспыхнуло возбуждение. - Куда, к черту, провалился Ремеиви? Сиро, позвони
его сестре, скажи, чтобы она его разыскала и прислала сюда. Напишите,
почему вы прилетели сюда, напишите про Анаррес, напишите почему вы не
хотите продавать себя правительству, напишите, что хотите, а мы это
напечатаем! Сиро! Позвони и Мэистэ тоже... Мы вас спрячем, но, клянусь
Богом, мы сообщим каждому человеку в А-Ио, что вы здесь, что вы с нами! -
он говорил, захлебываясь, у него тряслись руки, и он быстро ходил по
комнате взад-вперед. - А потом, после демонстрации, после забастовки -
посмотрим. Может быть, тогда все будет по-другому! Может быть, вам не
придется скрываться!
ж, дайте мне бумагу. Я напишу.
кланяясь ему, торжественно и чуть робко, и поцеловала его в щеку; потом
вышла. Прикосновение ее губ было прохладным, и Шевек еще долго ощущал его
на своей щеке.
Переулке, а две ночи и один день - в подвале под магазином подержанной
мебели, странном, плохо освещенном месте, полном пустых рам от зеркал и
сломанных кроватей. Он писал. Уже через несколько часов ему приносили то,
что он написал, напечатанным: сначала в газете "Современность", а потом,
когда типографию "Современности" закрыли, а редакторов арестовали, - в
листовках, отпечатанных в подпольной типографии, вместе с планами и
призывами к демонстрации и всеобщей забастовке.
Маэдду и других, описывавших, с каким энтузиазмом все это читалось,
рассказывавших, как все больше людей принимает их план забастовки, и о
том, какой эффект произведет его присутствие на демонстрации. Когда они
оставляли его одного, он иногда вынимал из кармана рубашки маленький
блокнот и смотрел на закодированные записи и уравнения Общей Теории
Времени. Он смотрел на них и не мог их прочесть. Он не понимал их. Он
снова прятал блокнот и сидел, обхватив голову руками.
плакатов, объявлявших о всеобщей забастовке, и сине-белых знамен
Синдикалистов и Рабочих-Социалистов виднелось много самодельных плакатов с
изображением зеленого Круга Жизни - старинного, двухсотлетней давности,
символа Одонианского движения. Все флаги и плакаты ярко горели на солнце.
которых он прятался. Хорошо было шагать, размахивая руками, вдыхая чистый
воздух весеннего утра. Быть среди такого множества людей, в такой огромной
толпе; тысячи людей шагали вместе, заполнив не только широкую магистраль,
по которой проходил их путь, но и все боковые улочки, и это было страшно,
но и радостно. Когда они запели, радость и страх перешли в слепое
ликование; глаза Шевека наполнились слезами. Тысячи голосов слились в
одной песне; она мощно звучала в глубоких улицах, смягченная открытым
воздухом и расстоянием, неразборчивая, потрясающая. Пение передних рядов,
ушедших по улице далеко вперед, и пение бесконечной толпы народа, шедшей
позади них, не совпадали по фазе из-за расстояния, которое должен был
пройти звук, поэтому мелодия, казалось, все время отставала и нагоняла
сама себя, как канон, и все части одной и той же песни звучали
одновременно, в один и тот же момент, хотя каждый пел всю песню подряд, с
начала до конца.
вдруг из передних рядов по громадной медленной людской реке донеслась,
волна за волной, знакомая ему мелодия. Он поднял голову и запел вместе с
ними, на своем родном языке, так, как выучил ее когда-то, эту песню - Гимн
Восстания. Двести лет назад его пел на этих улицах, на этой самой улице,
этот народ, его народ.
громко, улыбаясь, шагая вперед вместе с ними.
а быть может, и больше. Отдельных людей, как частицы в атомной физике,
невозможно было сосчитать, как невозможно было установить местонахождение
и предсказать поведение каждого. И все же эта огромная масса - как масса -
делала то, чего от нее ждали организаторы забастовки: она собралась,
шагала строем, пела, заполнила Капитолийскую Площадь и все окружающие ее
улицы, стояла, беспокойная и все же терпеливая в своей бесчисленности, под
ярким полуденным солнцем и слушала ораторов, голоса которых, беспорядочно
усиленные репродукторами, отражались от залитых солнцем фасадов Сената и
Директората и, повторенные эхом, дребезжали и шипели, перекрывая
непрерывный, тихий, безграничный шум самой толпы.
во всем Аббенае, но эта мысль была лишена смысла - попытка количественно
выразить непосредственный опыт. Он стоял с Маэддой и остальными на
ступенях Директората, перед колоннами и высокими бронзовыми дверями, и
смотрел на подрагивающее, неяркое поле лиц, и слушал, как они слушают
ораторов: не слыша и не понимая в том смысле, в каком слышит и понимает
отдельный разумный человек, а, скорее, так, как человек рассматривает и
слушает собственные мысли, или как мысль человека воспринимает и понимает
его внутреннее "я". Когда он начал говорить, это мало отличалось от того,
как он слушал. Им не двигала никакая собственная сознательная воля, он не
чувствовал смущения. Однако его немного отвлекал многократно повторенный
звук его собственного голоса, доносившийся из дальних репродукторов и
отражавшийся от каменных фасадов зданий, поэтому он иногда запинался и
говорил очень медленно. Но он ни разу не запнулся в поисках нужного слова.
Он высказывал на их языке их мысли, их сущность, хотя говорил только то,
что давным-давно сказал из своей самоизоляции, из центра своего существа.
разуму, а когда ее принуждают, превращается в ненависть. Связь,
соединяющая нас, лежит за пределами выбора. Мы - братья. Мы братья в том,
что разделяем друг с другом. Мы познаем наше братство в боли, которую
каждый из нас должен терпеть в одиночестве, в голоде, в бедности, в
надежде. Мы знаем наше братство потому, что нам пришлось узнать его. Мы
знаем, что нам неоткуда ждать помощи - только друг от друга, что ничья
рука не спасет нас, если мы сами не протянем друг другу руку. И рука,
которую протягиваете вы, пуста, так же пуста, как моя. У вас нет ничего.
Вам ничего не принадлежит. Все, что у вас есть, - это то, чем вы
являетесь, и то, что вы даете.
двести лет назад, в этом городе - обет, который выполнен. Мы, на Анарресе,
выполнили его. У нас нет ничего, кроме нашей свободы. Нам нечего дать вам,
кроме вашей собственной свободы. У нас нет никаких законов, кроме
единственного принципа - принципа взаимной помощи отдельных личностей. У
нас нет правительства, кроме единственного принципа свободной ассоциации.
У нас нет государств, нет наций, нет президентов, премьеров, вождей,
генералов, хозяев, банкиров, помещиков, зарплаты, благотворительности,
полиции, солдат, войн. И многого другого у нас тоже нет. Мы не владеем, мы
делимся друг с другом. Мы не процветаем. Никто из нас не богат. Никто из
нас не могуществен. Если вам нужен Анаррес, если вы стремитесь к такому
будущему, то я говорю вам: вы должны придти в него с пустыми руками. Вы
должны войти в это будущее одни, и голые, как ребенок входит в мир, в свое
будущее - без всякого прошлого, без всякой собственности, и его жизнь
полностью зависит от других людей. Вы не можете брать то, чего не
отдавали, и вы должны отдать себя. Вы не можете купить Революцию. Вы не
можете сделать Революцию. Вы можете только быть Революцией. Она у вас в
душе - или ее нет нигде.
моторов приближавшихся полицейских вертолетов.
сделали и многие в толпе, и движение их голов и рук было похоже на
движение колосьев под ветром на залито солнцем поле.
Капитолийской Площади был невыносим - грохот, тарахтение, тявканье -
словно голос исполинского робота. Он заглушал треск пулеметных очередей с
вертолетов. Даже когда шум толпы перешел в смятенный вопль, сквозь него
все равно был слышен грохот вертолетов, бессмысленный вой боевой техники,
лишенное значения слово.
Директората или ближе всего к ним. Портик здания, с его колоннами, мог
служить укрытием для стоявших на ступенях и в несколько секунд был забит
до отказа. Люди в панике кинулись в восемь улиц, отходивших от
Капитолийской Площади, и шум толпы перешел в вой, похожий на вой урагана.
Вертолеты кружили над самыми головами людей, но было не понять, стреляют
Корнев Павел
Шилова Юлия
Орловский Гай Юлий
Шилова Юлия
Браун Дэн
Каргалов Вадим