журналист должен быть человеком в высоком смысле этого слова.
строить - как на земле, взятой в аренду. И тем не менее, призвав читателя к
осторожности, изложу свои приемы работы.
человеку дано всего два года, чтобы научиться говорить, и целая жизнь, чтобы
научиться слушать. Не правда ли, это вроде про нас? Хоть бери и пиши на
журналистском знамени: истинный критерий профессионализма! Мол, если ты
постиг наисложнейшее умение слушать, ты состоялся как журналист, не постиг -
учись, когда-нибудь постигнешь и состоишься.
меня убедила: нет более верного способа разбудить интерес человека к беседе,
чем собственная разговорчивость. Еще мой отец, надеясь, что Анатолий будет
журналистом, говорил: "Идешь на первое интервью, не давай собеседнику рта
раскрыть! Во второй вечер уже можешь не только говорить, но и слушать, и вот
тогда разговор выйдет". Действительно, позже и мне было дано понять: в тех
случаях, когда я первым заговаривал и первым раскрывался, я мог рассчитывать
на взаимную открытость собеседника. Когда же прибегал к нелегкому умению
слушать, беседа не клеилась, мы оба просиживали с крепко сжатыми челюстями.
жизни. Важно начать, и начать, естественно, не натужно, ни в коем случае не
подыгрывая собеседнику, не примеривая к нему свое настроение, не боясь
опростоволоситься, не следя за выражением его глаз, - говорить только о том,
что действительно волнует, смешит, тревожит, что занимает наш мозг в данный
конкретный момент. Если угодно, можно начать с жалобы на нелегкую
журналистскую жизнь, с того, что надоело мотаться по командировкам, если и
вправду надоело; или сказать о собственной дочери, которая пошла в детский
сад и все не может к нему привыкнуть, прямо сердце обливается кровью; или
начать с города, в котором живет собеседник, со своих впечатлений о нем; или
пофилософствовать о погоде, которая определенно взбесилась, потому что зимой
поливает нас дождем, а летом вдруг посыпает снегом; или посетовать на
стенокардию, рассказав при этом о докторе Бутейко, предложившем новый метод
ее лечения, который не очень-то признают, так как Бутейко исходит из
убеждения, что кислород человеку вреден; или припомнить последнюю игру
киевского "Динамо" с москов-ским "Спартаком", высказавшись попутно
относительно молодых болельщиков, непомерные страсти которых переросли уже
спортивные рамки; или начать с кометы Когоутека, с разницы между "Жигулями"
и "Фиатом", с последнего фильма В. Шукшина, с положения на Ближнем Востоке,
с рыбной ловли на мормышку, с теории относительности, с современной моды, с
летающих тарелок - одним словом, с чего угодно, но вовсе не для того, чтобы
поразить собеседника энциклопедичностью своих познаний, а для того, чтобы
раскрыть ему себя, свое состояние, свое отношение к жизни, свои мысли,
гвоздями сидящие в голове. В конце концов, можно начать даже с объяснения
своей корреспондентской задачи, не скрывая при этом сомнений в возможности
ее выполнить, если они есть.
торопясь, без насилий над собеседником. Пусть он с недоумением смотрит на
журналиста и даже выскажется вслух: мол, извините, ради Бога, но вы
действительно корреспондент? Почему же тогда не спрашиваете?! "А нынче, -
можно ответить, - все наоборот. Нынче больной приходит к врачу и сам
рассказывает, чем он болен и как надо его лечить". - "Вот это точно!" -
обрадованно поддержит собеседник, и только с этого мгновения, быть может, и
возникнет долгожданный контакт, почувствовав который журналист наконец
переведет дух.
уметь проявлять в себе "человеческое". Когда это трудно делать, положим,
из-за стеснительности - не беда, это пройдет. Но если журналист по каким-то
иным причинам не может раскрыться, например боясь и не желая рисковать, -
это значит, что он обладает такими "тайнами" характера, которые не помогают,
а мешают ему работать. Между тем наша профессия требует совершенно
определенного набора качеств, и именно таких, которые не подлежат сокрытию.
Требует честности - но не лживости, порядочности - но не подлости,
принципиальности - но не беспринципности, доброты - но не злобности,
тонкости - но не тупости, прогрессивного мышления - но не косности,
сострадания - но не черствости. Наш собеседник по-орлиному зорок, от него
ничего не скроешь, он за любой формой разглядит нашу суть. И если суть
гнилая - провал. Тогда, как говорил мой отец, надо прощаться с журналистикой
и идти торговать селедкой.
поделаешь, если в нашем деле все связано, переплетено, стянуто в тугой
узел?
лишь при условии психологической раскованности, при убеждении в том, что
интеллектуально он, по крайней мере, равен собеседнику. Однако всегда ли
есть и может быть такая убежденность? А ну, как мы беседуем с
гением-академиком? Или министром, в присутствии которого попробуй-ка
"раскуйся"? Или, чего доброго, с психологом? Или просто со старым,
умудренным опытом, кадровым рабочим, который видит нас насквозь и никогда
"не клюнет" на нашу удочку?
естественность? А если "не клюнут", так и останутся "застегнутыми" на все
пуговицы, - чья вина? Чья неудача?
космонавта обязали позировать. Один сеанс, второй, третий - все шло
прекрасно, и Гагарин дисциплинированно сидел в кресле. А потом ему, видимо,
надоело смотреть в одну точку, и он стал шевелиться. Тогда Кербель
совершенно серьезно заметил: "Молодой человек, если вы действительно хотите
остаться в истории, не мешайте мне работать!"
великое, обязаны мы думать, только тогда имеет смысл, когда зафиксируется
нами, пройдет через нас, через нашу газету, через наш талант! Без
внутреннего ощущения того, что журналистика (равно как и хлебопечение для
хлебопека, философия для философа, педагогика для педагога) на любых
пьедесталах почета занимает, безусловно, первое место, делать в профессии
вообще нечего. Если мы не будем уважать себя, наши претензии на уважение со
стороны напрасны. Если не мы "пупы земли", то "пупами" автоматически
становятся все остальные. И потому, с кем бы нас ни сталкивала судьба, с кем
бы мы ни беседовали, каких бы чинов, званий, положений и интеллектов ни были
наши герои, именно мы, находясь во время беседы "при исполнении", имеем
перед ними приоритет. Стало быть, психологически мы должны снимать их с
пьедестала, иначе никогда не получить нам творческой самостоятельности,
никогда не осмыслить, не оценить происходящее.
ни один стоящий материал не делался и не писался. Ан. Аграновский как-то
написал в "Журналисте", что, по его мнению, М. Горькому удалось лучше других
рассказать о В. Ленине, потому что он не вытягивался перед Владимиром
Ильичем на цыпочках, и крамолы в этом не было; общеизвестно, как Ленин
высоко ценил Горького, и Горький это прекрасно знал.
категорически отметаю мнимое равноправие, достигнутое развязностью,
нахальством, болтливостью, пересказом сплетен, враньем о "связях" и даже
правдой о них, оказывающей давление на собеседника, панибратством,
"тыканьем" и т. д. Все эти приемы недостойные, я уж не говорю о том, что они
могут вызвать у собеседника чувства, прямо противоположные тем, на которые
рассчитывает журналист, и вот тут вина за провал становится фактом из нашей
биографии.
рыцарское благородство, интеллигентность, сдержанность, корректность и
сохраненное собственное достоинство - наши помощники. Здесь очень важно не
перепутать, не перейти грань, не соскользнуть с почтительности на
подобострастие, со смелости на нахальство, с уверенности на самоуверенность,
со всей ступни на цыпочки.
когда журналист встречается и говорит с представителями других профессий? Мы
все равно не станем физиками, беседуя с академиком Г.Н. Флеровым, не
постигнем всех тонкостей кладки кирпича, говоря с Н. С. Злобиным. То есть
решительно невозможно полемизировать "на равных" почти с каждым
собеседником, что, кстати сказать, вполне естественно. Однако как же
избавить себя и собеседника от ощущения неловкости, которое непременно
возникает в процессе разговора? Как сохранить достоинство, если в глазах
героя ты по знаниям его "ремесла" - профан?
напросился в командировку к физикам Дубны: группа академика Г. Флерова
синтезировала 104-й элемент таблицы Менделеева. Помню, когда я приехал и
явился в приемную к Флерову, там уже была дюжина корреспондентов. Я с ужасом
наблюдал, что происходит: журналисты входили в кабинет академика, получали
уже отпечатанный текст, написанный научным обозревателем ТАСС, и ровно через
пять минут возвращались. Не скажу чтобы уж очень довольные, но и не сильно
опечаленные.
привлечь внимание Флерова, чтобы получить для газеты хоть несколько лишних
слов? Как выделиться из массы, как остановить его глаз на своей персоне?
Встать на голову? Сбегать куда-нибудь за гитарой и спеть шлягерную песню?
Заговорить по-немецки, да еще стихами?" Очередь неумолимо двигалась, и вот
передо мной распахнулась дверь. Я вошел. Г. Флеров сидел за письменным
столом и довольно мило улыбался. Стопкой лежали тассовские тексты, я их
сразу заметил. "Присядьте", - сказал Флеров. Я представился. Сел. "Мне
Шилова Юлия
Суворов Виктор
Володихин Дмитрий
Суворов Виктор
Шилова Юлия
Посняков Андрей