именно она вытащила оттуда палец и выставила его напоказ в вертикальном
положении: на кончике пальца виднелось что-то бело-голубоватое, порошок для
шипучки. Она предложила мне свой палец, и я, разумеется, взял предложенное.
Хотя мне ударило в нос, лицу моему удалось отразить вкусноту. А Мария
подставила ладошку. А Оскар не мог удержаться и насыпал в эту розовую
мисочку немного порошка. Она не знала, что ей дальше делать с этой горсткой.
Холмик посреди ладони был для нее слишком нов и слишком удивителен. Тогда я
наклонился, собрал во рту всю слюну, какая там была, и увлажнил ею порошок,
повторил маневр и принял прежнюю позу, лишь когда у меня во рту совсем не
осталось слюны.
извергаться, словно вулкан. Здесь вскипала зеленоватая ярость уж и не знаю
какого народа. Здесь совершалось нечто, чего Мария еще и не видывала и,
возможно, не испытывала тоже, ибо рука ее вздрогнула, задергалась, хотела
улететь, потому что ясменник оказался кусачий, потому что ясменник проникал
сквозь ее кожу, потому что ясменник волновал ее, будил в ней чувства,
чувства, чувства. ..
ладонь к губам, облизала ее, далеко высунув язык, повторила это действие
несколько раз и с таким исступлением, что Оскар уже готов был подумать,
будто язык Марии не уничтожает столь волнующее ощущение ясменника, а,
напротив, возвышает его до того предела или за пределы того предела, ко
торый обычно положен всем нашим чувствам...
там свидетелей ясменника, и, поскольку увидела, что морские коровы, пыхтящие
в своих купальниках, распластались кругом, безучастные и загорелые от крема
"Нивея", вновь рухнула на свою простыню. На столь белом фоне краска стыда
медленно ее покинула. Возможно, купальной погоде того полуденного часа еще
удалось бы погрузить Оскара в сон, не надумай Мария примерно через полчаса
вторично выпрямиться и предпринять атаку на теперь уже неполный пакетик. Не
могу сказать, боролась ли она с собой, прежде чем высыпать остатки порошка в
пустую ладонь, освоившуюся с его воздействием. При мерно столько времени,
сколько требуется, чтобы протереть очки, она держала пакетик слева, а
розовую ладошку справа, как неподвижный противовес. И не сказать, что она
устремила взгляд на пакетик или на пустую ладонь, что ее взгляд блуждал
между полупустым и вообще пустым: нет, Мария глядела куда-то между пакетиком
и рукой, и глаза у нее при этом были строгие и темные. Но мне еще предстояло
узнать, насколько этот взгляд слабее, чем наполовину израсходованный
пакетик. Пакетик приблизился к подставленной горсти, горсть вышла навстречу
пакетику, взгляд потерял свою насыщенную мрачным раздумьем строгость,
наполнился поначалу жадным интересом, а потом и просто жадностью. С
напускным равнодушием Мария высыпала остатки порошка в свою пухлую, несмотря
на жару, сухую ладошку, отбросила затем пакетик вместе с равнодушием,
подперла освободившейся рукой наполненную горсть, задержала серые глаза на
порошке, потом взглянула на меня, перевела на меня серый взгляд, чего-то
потребовала от меня серыми гла зами, пожелала моей слюны, почему бы ей не
взять собственную, у Оскара слюны почти не осталось, у нее наверняка было
больше, так быстро слюна не скапливается, взяла бы лучше свою, ее слюна
ничуть не хуже, а может, и лучше, и, уж конечно, у нее сейчас больше слюны,
чем у меня, ведь не мог же я так быстро накопить много слюны, да к тому же
Мария была крупнее, чем я.
ясно, что речь может идти только о моей слюне. Она не отводила от меня
требовательного взгляда, и вину за эту жестокую неуступчивость я возлагал на
ее ушные мочки, не свободные, а приросшие. И Оскар сглотнул, начал
представлять себе предметы, от которых у него обычно текли слюнки, но
виноват оказался морской воздух, соленый воздух, соленый морской воздух, что
слюнные железы не подействовали, и, подстрекаемый взглядом Марии, я
принужден был встать и отправиться в путь. Если не глядеть ни влево, ни
вправо, предстояло сделать пятьдесят шагов по раскаленному песку, подняться
по еще более раскаленным ступеням к кабине смотрителя, отвернуть кран,
разинув рот, подставить запрокинутую голову под струю, пить, полоскать рот,
глотать, чтобы во рту у Оскара снова набежала слюна.
белой простыней, как ни бесконечно оно было, какие гадкие виды ни
открывались по обеим сторонам моего пути, я увидел, что Мария лежит на
животе, запрятав голову между скрещенных рук. Косы устало распластались по
круглой спине.
шелохнулась. Я толкнул еще раз. Ни ответа, ни привета. Я осторожно разжал ее
левую ладошку. Она не сопротивлялась: ладошка оказалась пустой, словно в
жизни не видывала никакого порошка. Я силой выпрямил ее пальцы на правой
руке: линии влажные, ладошка розовая, горячая и пустая.
дождаться? Или просто сдула с ладони порошок, затушила чувство, не испытав
его, насухо оттерла руку о простыню, прежде чем снова обнажилась привычная,
пухлая ладошка со свидетельствующей о суеверности лунной горой, жирным
Меркурием и туго набитым Венериным холмом.
заставила ли Мария в тот день вторично вспениться шипучий порошок, или лишь
несколько дней спустя та смесь из порошка и моей слюны, повторившись, стала
грехом, ее грехом и моим.
чтобы Мацерат вечером того же купального дня -- мы как раз успели пообедать
черничным супом и картофельными оладьями -- растолковал мне и Марии со всеми
подробностями, что стал членом небольшого клуба любителей ската в рамках
городской партийной организации, а потому дважды на неделе будет встречаться
в пивной со своими новыми партнерами, которые все, как и он, возглавляют
низовые ячейки, да и сам Зельке, новый ортсгруппенфюрер, будет иногда
заглядывать к ним на огонек, и хотя бы по одной этой причине ему, Мацерату,
придется бывать там, нас же, к сожалению, оставлять в одиночестве. Лучше бы
всего по вечерам, посвященным скату, оставлять Оскара у мамаши Тручински.
приходился ей по душе, чем предложение, которое Мацерат, не посоветовавшись
с Марией, сделал накануне. Согласно его варианту не я должен был ночевать у
мамаши Тручински, а сама Мария два раза в неделю проводить ночь у нас на
кушетке.
свою изрубленную спину мой друг Герберт Тручински. Этот массивный предмет
меблировки стоял в дальней, в маленькой комнате, а мамаша Тручински спала в
гостиной. Густа Тручински, которая по-прежнему подавала холодные закуски в
отеле "Эдем", там же и жила, изредка приходила в свободные дни, на ночь
редко когда оставалась, а если уж и оставалась, то спала на софе. Если,
однако, увольнительная заносила из дальних стран прямо в квартиру Фрица
Тручински с подарками, наш то ли фронтовик, то ли командированный спал в
постели Герберта, Мария -- в постели матушки Тручински, а сама старуха
стелила себе на софе.
стелить мне на софе. Этому намерению я воспротивился -- кратко, но твердо.
Тогда мамаша Тручински решила уступить мне свою старушечью кровать и
удовольствоваться софой, но тут на чала возражать Мария. Она не желала,
чтобы эти неудобства помешали личному покою ее старой матери, и со своей
стороны изъявила готовность разделить со мной бывшее кельнерское ложе
Герберта, причем выразила свою мысль в таких словах:
мои постельные принадлежности из нашей квартиры в первом этаже к ним на
третий и раскладывала постель для меня и для моего барабана слева от себя.
Кровать Герберта показалась мне слишком большой. Я лег первым, Мария пришла
позже. Она умылась на кухне и появилась в до смешного длинной и
по-старомодному каляной ночной сорочке. Оскар, ожидая, что она явится голой
и с во лосатым треугольником, поначалу был разочарован, но потом даже
испытал удовлетворение, потому что ткань из прабабушкиного сундука легко и
приятно перекинула мост к белым складкам на сестринском халате. Стоя перед
комодом, Мария распускала волосы и при этом насвистывала. Всякий раз,
одеваясь и раздеваясь, заплетая и расплетая косы, Мария насвистывала. Даже
просто расчесывая волосы, она неустанно выталкивала через выпяченные губы
эти две ноты, но никакой мелодии у нее не получалось.
поворачивалась, еще раз встряхивала головой, несколькими движениями наводила
порядок на своем комоде, наведенный порядок наполнял ее веселым задором:
своему сфотографированному и ретушированному усатому папаше в черной
эбеновой рамочке она посылала воздушный поцелуй, потом с излишней грузностью
прыгала в кровать, несколько раз подскакивала на матрасе, на последнем
прыжке перехватывала верхнюю перину, скрывалась до подбородка под этой
пуховой горой, никак не задевая меня, лежащего под собственной периной, еще
раз выныривала из-под перины круглой рукой, отчего у нее задирался рукав,
искала у себя над головой шнур, чтобы, дернув за него, погасить свет,
находила, дергала и уже в темноте говорила мне чересчур громким голосом:
"Покойной ночи!" Дыхание Марии очень скоро делалось ровным. Возможно, она и
не притворялась вовсе, а засыпала на самом деле, поскольку за ее
повседневными трудовыми достижениями могли и должны были последовать столь
же значительные достижения по части сна. Оскару же еще долгое время являлись
заслуживающие внимания и прогоняющие сон картины. Как ни тяжко нависала тьма
между стенами и светозащитной бумагой на окне, все равно белокурые сестры
милосердия склонялись над испещренной шрамами спиной Герберта, смятая белая
рубашка Лео Дурачка -- что напрашивалось само собой -- превращалась в белую
чайку и летала, летала, пока не разобьется о кладбищенскую стену, и стена
Шилова Юлия
Марко Джон
Свержин Владимир
Контровский Владимир
Василенко Иван
Березин Федор