казалось, что и людей ничто больше не будет удерживать на этой полной
страхов и угроз земле и они легко поплывут куда глаза глядят на упругих
волнах предрассветных свистов и песен.
лишь то, что кому-то можно будет потом пересказать. Но разве кому-нибудь
перескажешь птичье пение?
вслушивался он лишь в потребности собственного тела. Откуда ему было
знать, что на земле существует столько птиц и что они так могут петь?
о тех отдаленных временах нечто подобное словно бы и слышалось. Что это
было? Не птичье ли пение? Но ведь птицы когда-то пели, сидя на ветвях
деревьев, а тут вокруг не было даже кустика, это уже были, собственно, и
не птицы, живые существа, было самое лишь пение, оно висело между небом и
землей, будто теплое облако или еще что-то и вовсе непостижимое.
птиц?
сам, кстати, тоже малость обескураженный этим дивным гомоном.
одну ночь стал еще меньше, еще мизернее и ничтожнее - вот так и не
заметишь, как человек богу душу отдаст и ты один останешься среди поганых.
Стрижаку словно бы даже жаль стало Шморгайлика, он подмигнул ему, подал
жбан с медом.
ехать, зато я знаю все. Держись за меня, не пропадешь. Видишь, какая
благословенная ложбинка? Еще и пение божье для утехи. Вот и сиди. Назад
рванешь - к Воеводе прискачешь. Там тебе и смерть за непослушание. А
вперед сунешься - стрелу вражью в гортань получишь, и квакнуть не дадут.
гомон. Птицы умолкли сразу и мгновенно, жуткая тишина наполнила серый
рассвет, и в серой безмолвности, там, где небо сходится с землей,
появились темные всадники и стали в отдалении, и только тогда Стрижак и
Шморгайлик поняли, что не птицы подавали им свои голоса и не божья сила,
а, наверное, кровь у них тревожно напевала, сама жизнь кричала им со всех
концов, земля родная обращалась к ним, быть может, в последний раз, теперь
все занемело, потому что стояли на меже нового дня темные, зловещие
всадники, и за ними таилась тревожная неизвестность.
большем количестве, не менее десятка, потому что вчера их если и было
четверо или пятеро, то и хорошо, с непривычки же показалось, будто вся
степь была заполнена ими.
может десятника или же сотника, они вдвоем подъехали к послам, оба слезли
с коней, ордынец тотчас же бросился ощупывать поклажу - искал оружие, или
леший его знает, что он искал, и все это делал молча, в спешке, будто его
кто-нибудь гнал в шею. Бродник стоял равнодушный и безмолвный, - видно, он
привык уже ко всему, привык и к жизни кочевой, давно уже не имел
собственного очага и не знал, найдет ли его когда-нибудь, во всем был
похож на этих своих хозяев.
посудины, как ордынец подбежал к нему, вырвал жбан у бродника из рук и
принялся сам торопливо лакать мед, перевел дыхание, взглянул на Стрижака,
что-то крикнул.
объяснил ему бродник.
хану, нас убить никто не может.
допытываться, какое у них такое важное дело к хану и чем они докажут, что
они настоящие послы, а не подосланные лазутчики, - послов ненастоящих они
убивают без промедления.
ордынца, однако то ли слова его оставались непонятными, то ли бродник
переводил с пятого на десятое, но получалось так, что один твердил свое, а
другой молол свое, и оба не могли понять друг друга, хоть плачь, хоть
разбейся, для ордынца все это было ни к чему, он даже справил малую нужду
прямо под ноги Шморгайлику, а тот оцепенело стоял, боясь хотя бы на шаг
отступить от унизительного орошения, для Стрижака же в этой балочке могло
навеки закончиться его посольство вместе с жизнью, которая хотя и грешная,
но не лишена все же удовольствий, и закончиться из-за чего же? Только
из-за глуповатости этого набежчика, который не может взять в толк, что
никому они не могут сказать то, что должны передать самому лишь
высочайшему хану. Наконец бродник, у которого еще, видимо, было что-то от
души крестьянской, посоветовал Стрижаку:
тот залился смехом от удовольствия, подпрыгнул, приложил мех к щеке,
потерся об него, потом подбежал к Стрижаку и показал пальцем на его
златотканую хламиду. Как раз взошло солнце, и хламида заиграла в его
лучах, вбирая в себя все взгляды.
там есть. Он увидел.
Стрижак с проклятьями и плеванием снимал ее с себя. Вельми потешная была
картина, Шморгайлик малость даже оправился от испуга, на щеках у него
выступила краска - так он был доволен, что наконец дождался, как на виду у
всех раздевают хвастливого Стрижака. Пусть и не он лично раздевает - все
равно приятно смотреть.
послал всадника вперед, чтобы тот известил хана о приезде послов, самим же
послам дал для сопровождения двух всадников, которые должны были привести
их куда следует.
думали о том, как будут говорить с ханом, как-то не думалось об этом в
первую минуту после того, как вырвались они наконец из той балочки, из
которой могли бы и не вырваться, - кстати, никто бы и костей их не нашел,
потому что и искать некому.
казалось бы, лучше всех разбирались в передвижении как простых людей, так
и войск, ни Стрижак, ни Шморгайлик, конечно, ни сном ни духом не ведали о
сложной и разветвленной расстановке Батыева войска во время движения. Из
рассказов уцелевших от смерти сила ордынская представлялась чем-то
сплошным, как грозная градовая туча, и двигалась она подобно черной туче,
тяжелой и плотной. Поэтому Стрижак, говоря о хане, считал, что каждый
ордынец сразу поймет, что речь идет именно о Батые, и что послов так сразу
и поставят перед глазами Батыя, а уж тогда он выполнит волю Воеводы
Мостовика, и милости ханские прольются сначала на послов, а потом и на
самого Мостовика, который поклоняется хану таким щедрым и редкостным,
можно сказать, единственным во всей земле подарком.
а ханик, этакое замызганное ничтожество, с завидущими узеньками глазками,
закисшими от спанья и неумывания. Лежал хан на грязных подушках в шатре из
конской кожи (а коней подбирали рябых - то ли это было прихотью самого
хана, то ли они так различали свои шатры: один из кож черных, другой - из
белых, а третий - из рябых), послов почти втолкнули в этот шатер, там было
жарко и душно. Стрижак сразу же промок в своих многочисленных хламидах, а
Шморгайлик стрельнул глазами туда-сюда по привычке, но подглядывать здесь
было нечего: на подушках хан, а возле него, с двух сторон, два ордынца с
мечами, только мигнет - изрубят тебя в капусту.
потому что языка ордынцев не понимал, а хан не умел разговаривать
по-нашему. Его выручил один из татар, стоявших возле хана.
него был залеплен тестом.
толкнул Шморгайлика под бок, чтобы возвратился сторожить коней, потому что
еще, видно, ехать да ехать к тому великому хану.
хитрыми глазками, такими узкими, что человек должен был оставить малейшую
надежду заглянуть в душу их хозяина. Вот уж - сотворил господь, да и
высморкался! Стрижаку даже плюнуть захотелось, но вовремя удержался,
вспомнив о своих посольских полномочиях.
глазами, да и только! Стрижак потоптался малость, переступая с ноги на
ногу, покашлял, прочищая горло, будто изготовлялся к речи, но тут хан
опередил его и тоненьким голоском что-то произнес. Голоса у всех ордынцев
были тоненькие, будто волосок из конского хвоста, и очень пронзительные.
Русанов Владислав
Панов Вадим
Шломо Вульф
Херберт Фрэнк
Русанов Владислав
Зыков Виталий