опять повернулся к нему, заключил его в объятья и, склонив голову ему на
плечо, горько заплакал. Кони нетерпеливо стучали копытами. Герхо не
говорил ни слова. Тэли тоже молчал. Он только обнял князя.
- Что ж, князь, - сказал он наконец, - мне надо идти, солнце уже
заходит.
Генрих молча отстранился.
- Дай ему коня. Нам одного хватит, - приказал он Герхо.
Но Тэли не взял коня. Он взял лишь немного мелких денег у Герхо,
поцеловал его, и пошел по дороге не оглядываясь. Он знал, что Герхо и
князь стоят и смотрят ему вслед, но вскоре забыл о них и снова погрузился
в состояние душевного оцепенения, которое владело им с самого утра.
Твердым, ровным шагом он шел все вперед и вперед.
Много дней и много ночей провел Тэли в пути - замки, деревни, хутора,
города оставались позади. Платье его превратилось в лохмотья, и в одном
силезском монастыре ему дали какую-то сермягу. Обросший, с лохматой
бородой, добрался он глубокой осенью до Зальцбурга, и там никто его не
узнал. Некому было узнавать. Из людей, знавших его, почти никого не
осталось в живых, да и тех он избегал. Город лежал в развалинах, недавно
здесь был пожар. Дом его дяди стоял пустой. Тэли провел там несколько
ночей, но тоскливый вой собак не давал спать, душа не находила покоя. Лишь
теперь, после многих дней пути и лишений, Тэли начали вспоминаться глаза
Юдки, синие, широко раскрытые глаза. Они будили его ночью, отгоняя сон
своим вопрошающим взглядом, и каждый раз, увидев их, он невольно издавал
этот резкий стон, напоминавший звук "и" или шипенье жарящегося на вертеле
мяса. В канцелярии епископа Тэли сказали, что дом за Менхсбергом перешел в
его владение. Тэли отправился на погост при храме святого Петра, отыскал
там могилы, в которых были похоронены дядя и его жена, помолился за
усопших. Дом он пожертвовал монастырю, а сам уже зимой, под рождество,
пошел в монастырь святого Бартоломея.
Снег лежал на горах, на пожелтевших буках и лиственницах. Но вода в
озере, как и прежде, была зеленая, спокойная. Она напомнила. Тэли платье
королевы Мелисанды. И еще пришли ему на память широко раскрытые Юдкины
глаза. Монахи приняли, Тэли радушно, помня о заслугах старого Турно,
сложившего голову за епископа. Где-то здесь, в окрестностях монастыря, и
погиб отец Тэли, многие из монахов знавали его. Словоохотливый Крезус
обстоятельно рассказывал о былых сражениях - кто и где наступал, кто с кем
сшибался. Тэли было жаль, что монах не записал это, как записывал Оттон
фон Штуццелинген или надменный епископ фрейзингенский, которого он видел
когда-то в Бамберге голым в парной бане. Оттон фон Штуццелинген как раз
находился в монастыре он все расспрашивал Тэли о Польше и о детях княгини
Саломеи. Однако Тэли неохотно отвечал на его вопросы.
Зима проходила быстро. Временами монастырь заносило снегом, потом в
лазурном небе опять сияло солнце. Тэли, как и все монастырские служки,
вставал затемно и мог любоваться яркими звездами. Он трудился с утра до
ночи: рубил в лесу деревья, свозил бревна в долину на ручных салазках,
мастерил лыжи для монастырской братии, а во время богослужений пел на
хорах вместе с почтенными и весьма учеными монахами. Всякий раз, когда он
начинал петь, сердце у него сильно билось, и лишь здесь, на хорах, он
разрешал себе вспоминать прошлое.
Впереди него обычно стоял монах, уже давно живший в монастыре, - его в
окрестностях хорошо знали. Тэли притворялся, что не узнает его, и он
притворялся, что не узнал Тэли. Высокий, дородный, краснолицый, он пел
зычным голосом и слыл знатоком ученой музыки. А был это не кто иной, как
чертов сын Турольд, тот самый бродячий певец, что когда-то соблазнил Тэли
покинуть Зальцбург. Немало грехов отягощало его душу, но теперь он, видно,
исправился: устав монастырский исполнял строго, в молитвах был усерден,
пива вовсе не пил, даже на пасху.
Следом за зимой пришла весна. Перемена эта совершилась тихо, незаметно
и еще много-много лет предстояло иноку Бартоломею вот так же наблюдать
постепенное чередование времен года в долине у зеленого озера.
Весенним солнечным днем Тэли сидел на берегу озера. Громко кричали
чайки, время от времени слышался глухой шум оползней, дикие утки парами
плыли по воде. Тэли вспоминал тот день, когда он вместе с князем Генрихом
и Лестко сидел здесь и слушал разговор Крезуса с князем. Вспоминал он и
взгляд Генриха, устремленный поверх озера, куда-то вдаль, и таивший
столько загадок. Смотрит ли теперь князь на свинцовые воды Вислы?
Пастухи уже перегоняли стада на горные пастбища. Звенели бубенчиками
коровы, и звон этот был так же нежен, как запах молодой листвы. Пастухи
протяжно покрикивали: "Тра-ля, ля-ля-ля-рики!" - эхо подхватывало их
возгласы, как в тот день, как сотни лет назад, как подхватывает и ныне.
Весна расцветила все вокруг новыми красками, из года в год она кладет их,
повторяя извечный образец, из года в год несокрушимые, вечные скалы
становятся серо-голубыми. Тэли словно бы увидел воочию таинственный бег
времени он вынул из-под плаща виолу, к которой давно не притрагивался, и
начал играть.
Подошел Турольд, сел рядом с ним. Тэли играл долго, и Турольд слушал
его. Потом он перестал играть, и оба они смотрели на зеленую воду и
голубоватые вершины гор.
- Это еще та виола, которую я тебе дал? - тихо спросил Турольд.
- Она самая, - без всякого удивления ответил Тэли.
- Где же ты был столько лет? - спросил Турольд.
- В Польше.
- Красиво там?
- Красиво, но очень грустно, - ответил бывший паж князя Генриха.
- А здесь тебе не грустно? - спросил Турольд и накрыл своей ладонью
руку Тэли.
Тэли ничего не ответил, и они снова стали молча смотреть на воду. Крики
пастухов раздавались все выше в горах.
- Нам, поэтам, всюду грустно, - молвил Турольд и крепко прижал руку
юноши к холодному камню.
26
В тот вечер, когда Юдку схватили в костеле, Генрих, ни о чем не
подозревая, сидел у себя наверху и толковал с Лестко. Они подсчитывали,
какое войско можно было бы собрать в случае чего, а также обсуждали,
сколько времени потребуется, чтобы разослать шесты с указом об ополчении,
поднять удалых лесовиков, полудиких люблинцев и подляшцев, осевших на
княжеских землях, да созвать панов меховских, хрубешовских и своекорыстных
орденских рыцарей. Вечер был тихий, чем-то напоминавший весну, хотя стоял
конец лета через открытые окна слышалось кваканье лягушек в речных
заводях - совсем как весной.
Разлитый в воздухе покой, казалось Генриху, предвещал наступление
важных и решающих событий. Лето прошло отлично. Тучи на челе князя,
которые смущали Юдку, были вызваны мыслями и заботами об осуществлении его
ближайших планов. Поглощенный окончательной подготовкой войска и
подсчетами средств в казне, Генрих почти не замечал настроений своей
любовницы. Часы, которые он с нею проводил, словно были еще одной
мелодией, вплетавшейся в музыку этого волнующего лета, когда он особенно
остро чувствовал свою власть, силу своего тела и весомость своих приказов.
Точно так же, как ранние зори, когда он выходил из шатра к рыцарям как
вечера, когда охотники считали убитую дичь как унылое кукованье в мокрой
листве деревьев, звон золотых монет в казне, стук копий о щиты, громкие
окрики военной команды и занятия испанским и французским языками с аббатом
Гереоном - так и встречи с Юдкой в тихие, теплые ночи были неотъемлемой
частью минувшего лета. Эта женщина укрепляла в Генрихе волю к жизни, веру
в свои силы и возможности. После свидания с Юдкой он мог многие дни,
совершенно о ней не думая, заниматься государственными делами, но вряд ли
сознавал, что именно благодаря ей освободился от ощущения тщеты и пустоты,
которое преследовало его прежде. Все догадывались, что Генрих намерен
осенью начать решительные действия и что, собрав воедино свои отряды,
окружив себя невиданным в Сандомире блеском и великолепием, он пожелает
увековечить свое имя каким-нибудь славным походом и поведет доблестные
войска по зеленым равнинам милой его сердцу Польши. Тэли, занятый своими
делами, почти не показывался, но у Генриха были другие музыканты в то
лето они играли ему веселые песни, бодрившие, как хмельное вино, которое
присылали князю из Венгрии.
Все это Генрих пытался в немногих словах объяснить Лестко, стоя у
широкого окна, к которому вело несколько ступенек. Говорил он очень
просто, серьезно, и в его голосе звучала непоколебимая решимость.
Но тут в горницу вбежал преподобный Гумбальд с трудом переводя дух, он
сообщил об ужасном происшествии. Юдку уже отвели в ратушу, а рыцари,
которые съехались со всей округи на завтрашнее вече, стоят во дворе и в
великом волнении стучат мечами. Генрих, быстро овладев собой, приказал
позвать престарелого воеводу Вшебора, а также распорядился, чтобы во всех
костелах читали покаянные молитвы. Возмущенное духовенство стекалось в
замок, но князь велел всем идти в костелы и остался наедине с Гумбальдом.
Голова у него шла кругом, он не мог понять, почему Юдка это сделала, но
в то же время невольно восхищался ею. Что-то героическое чудилось ему в
этом поступке. Генрих видел в нем выражение великой любви, естественного
для человека стремления к счастью, и в душе чуть ли не одобрял совершенное
Юдкой святотатство.
Вскоре тревога в замке и в городе улеглась, все погрузилось в сон.
Кастелян Грот предусмотрительно удвоил стражу. Мрак окутал городские
стены, вдали шумела Висла, в окно тянуло речной прохладой. Гумбальд сидел
на табурете и тяжело дышал. Генрих, облокотившись на стол, смотрел в
пространство. В горнице стало темно. После шума и беготни внезапно
наступила торжественная тишина, как будто между Генрихом и Гумбальдом
Шилова Юлия
Ильин Андрей
Конан-Дойль Артур
Акунин Борис
Глуховский Дмитрий
Березин Федор