Чтение 59–й страницы книги ~Доктор Живаго~

-- Замазки нет.

-- А вы сами. Вот рецепт. -- И прозектор объяснил, как
приготовить замазку из олифы и мела. -- Впрочем, ну вас. Я вам
мешаю.

Он отошел к другому окну и занялся своими склянками и
препаратами. Стало темнеть. Через минуту он сказал:

-- Глаза испортите. Темно. А огня не дадут. Пойдемте домой.

-- Еще немного поработаю. Минут двадцать.

-- Его жена тут в больничных няньках.

-- Чья?

-- Тарасюка.

-- Знаю.

-- А сам он неизвестно где. По всей земле рыщет. Летом два
раза проведывал. В больницу заходил. Теперь где-нибудь в
деревне. Основывает новую жизнь. Это из тех
солдат-большевиков, которых вы на бульварах видите и в
поездах. А хотите знать разгадку? Тарасюка, например?
Слушайте. Это мастер на все руки. Ничего не может делать
плохо. За что ни возьмется, дело в руках горит. То же самое
случилось с ним на войне. Изучил и ее, как всякое ремесло.
Оказался чудным стрелком. В окопах, в секрете. Глаз, рука --
первый сорт! Все знаки отличия не за лихость, а за бой без
промаха. Ну. Всякое дело становится у него страстью. Полюбил и
военное. Видит, оружие это сила, вывозит его. Самому
захотелось стать силою. Вооруженный человек это уже не просто
человек. В старину такие шли из стрельцов в разбойники. Отыми
у него теперь винтовку, попробуй. И вдруг подоспевает клич:
"Повернуть штык" и так далее. Он и повернул. Вот вам и весь
сказ. И весь марксизм.

-- И притом пренастоящий, из самой жизни. А вы что думали?
Прозектор отошел к своему подоконнику, покопался над
пробирками. Потом спросил:

-- Ну как печник?

-- Спасибо, что рекомендовали. Преинтересный человек. Около
часа беседовали о Гегеле и Бенедетто Кроче.

-- Ну как же! Доктор философии гейдельбергского
университета. А печка?

-- И не говорите.

-- Дымит?

-- Одно горе.

-- Трубу не туда вывел. Надо вмазать в печь, а он верно
выпустил в форточку.

-- Да он в голландку вставил. А дымит.

-- Значит дымового рукава не нашел, повел вентиляционным
каналом. А то в отдушину. Эх, Тарасюка нет! А вы потерпите. Не
в один день Москва построилась. Печку топить это вам не на
рояли играть. Надо поучиться. Дров запасли?

-- А где их взять?

-- Я вам церковного сторожа пришлю. Дровяной вор. Разбирает
заборы на топливо. Но предупреждаю. Надо торговаться.
Запрашивает. Или бабу-морильщицу.

Они спустились в швейцарскую, оделись, вышли на улицу.

-- Зачем морильщицу? -- сказал доктор. -- У нас клопов не
водится.

-- При чем тут клопы? Я про Фому, а вы про Ерему. Не клопы,
а дрова. У этой всЈ поставлено на коммерческую ногу. Дома и
срубы скупает на топливо. Серьезная поставщица. Смотрите, не
оступитесь, темь какая. Бывало, я с завязанными глазами мог по
этому району пройти. Каждый камушек знал. Пречистенский
уроженец. А стали заборы валить, и с открытыми глазами ничего
не узнаю, как в чужом городе. Зато какие уголки обнажились!
Ампирные домики в кустарнике, круглые садовые столы,
полусгнившие скамейки. На днях прохожу мимо такого пустырька,
на пересечении трех переулков. Смотрю, столетняя старуха
клюкой землю ковыряет. "Бог в помощь, -- говорю, -- бабушка.
Червей копаешь, рыболовствуешь?" Разумеется, в шутку. А она
пресерьезнейше: "Никак нет, батюшка, -- шампиньоны". И,
правда, стало в городе, как в лесу. Пахнет прелым листом,
грибами.

-- Я знаю это место. Это между Серебряным и Молчановкой, не
правда ли? Со мной там мимоходом всЈ неожиданности. То
кого-нибудь встречу, кого двадцать лет не видал, то что-нибудь
найду. И говорят, грабят на углу. Да и неудивительно. Место
сквозное. Целая сеть ходов к сохранившимся притонам
Смоленского. Оберут, разденут, и фюить, ищи ветра в поле.

-- А фонари как слабо светят. Не зря синяки фонарями зовут.
Как раз нашибешь.

6

Действительно, всевозможные случайности преследовали
доктора в названном месте. Поздней осенью, незадолго до
октябрьских боев, темным холодным вечером он на этом углу
наткнулся на человека, лежавшего без памяти поперек тротуара.
Человек лежал, раскинув руки, приклонив голову к тумбе и
свесив ноги на мостовую. Изредка с перерывами он слабо
постанывал. В ответ на громкие вопросы доктора, пробовавшего
привести его в чувство, он пробормотал что-то несвязное и
снова на некоторое время потерял сознание. Голова его была
разбита и окровавлена, но черепные кости при беглом осмотре
оказались целы. Лежавший был несомненно жертвой вооруженного
грабежа. "Портфель. Портфель", -- два-три раза прошептал он.
По телефону из ближней арбатской аптеки доктор вызвал
прикомандированного к Крестовоздвиженской старика извозчика и
отвез неизвестного в больницу.

Потерпевший оказался видным политическим деятелем. Доктор
вылечил его и в его лице приобрел на долгие годы покровителя,
избавлявшего его в это полное подозрений и недоверчивое время
от многих недоразумений.

7

Было воскресенье. Доктор был свободен. Ему не надо было на
службу. В Сивцевом уже разместились по-зимнему в трех
комнатах, как предполагала Антонина Александровна.

Был холодный ветреный день с низкими снеговыми облаками,
темный, претемный.

С утра затопили. Стало дымить. Антонина Александровна,
ничего не понимавшая в топке, давала Нюше, бившейся с сырыми
неразгорав шимися дровами, бестолковые и вредные советы.
Доктор, видевший это и понимавший, что надо сделать, пробовал
вмешаться, но жена тихо брала его за плечи и выпроваживала из
комнаты со словами:

-- Ступай к себе. Когда голова и без того кругом и всЈ
мешается, у тебя привычка непременно говорить под руку. Как ты
не понимаешь, что твои замечания только подливают масла в
огонь.

-- О, масло, Тонечка, это было бы превосходно! Печка мигом
бы запылала. То-то и горе, что не вижу я ни масла, ни огня.

-- И для каламбуров не время. Бывают, понимаешь, моменты,
когда не до них.

Неудачная топка разрушила воскресные планы. Все надеялись,
исполнив необходимые дела до темноты, освободиться к вечеру, а
теперь это отпадало. Оттягивался обед, чье-то желание помыть
горячей водой голову, какие-то другие намерения.

Скоро задымило так, что стало невозможно дышать. Сильный
ветер загонял дым назад в комнату. В ней стояло облако черной
копоти, как сказочное чудище посреди дремучего бора.

Юрий Андреевич разогнал всех по соседним комнатам и отворил
форточку. Половину дров из печки он выкинул вон, а между
оставшимися проложил дорожку из мелких щепок и берестяной
растопки.

В форточку ворвался свежий воздух. Колыхнувшаяся оконная
занавесь взвилась вверх. С письменного стола слетело несколько
бумажек. Ветер хлопнул какою-то дальнею дверью и, кружась по
всем углам, стал, как кошка за мышью, гоняться за остатками
дыма.

Разгоревшиеся дрова вспыхнули и затрещали. Печурка
захлебнулась пламенем. В ее железном корпусе пятнами
чахоточного румянца зарделись кружки красного накала. Дым в
комнате поредел и потом исчез совсем.

В комнате стало светлее. Заплакали окна, недавно замазанные
Юрием Андреевичем по наставлениям прозектора. Волною хлынул
теплый жирный запах замазки. Запахло сушащимися около печки
мелко напиленными дровами: горькой, дерущей горло гарью еловой
коры и душистой, как туалетная вода, сырой свежею осиной.

В это время в комнату так же стремительно, как воздух в
форточку, ворвался Николай Николаевич с сообщением:

-- На улицах бой. Идут военные действия между юнкерами,
поддерживающими Временное правительство, и солдатами