Чтение 59–й страницы книги ~Обретенное время~

неотложная, архиважная встреча с самим собою. Хотя, однако, и мало связи между
нашим подлинным "я" и тем вторым, но из-за их омонимичности и общего тому и
другому тела, самоотречение, заставляющее нас приносить в жертву более легкие
обязанности, и даже удовольствия, кажется другим эгоизмом.
И всг-таки, не для того ли я буду жить вдали, чтобы заняться ими, сетовавшими,
что не видятся со мною, -- чтобы заняться ими основательней, что у меня не
выйдет в их обществе, чтобы попытаться раскрыть, осуществить их? Что принесло
бы, если б, еще много лет, я тратил вечера, подталкивая в ответ на эхо их едва
выдохнутых слов настоль же напрасное звучание моих, ради бесплодного
удовольствия светского общения, исключающего всякое вдохновение? Не лучше ли
будет, если я попытаюсь описать кривую их жестов, слов, их жизни, характера,
выведу их функцию? К несчастью мне, по-видимому, пришлось бы бороться с
привычкой ставить себя на место других, которая, хотя и благоприятствует
разработке произведения, тормозит его исполнение. Благодаря ей мы из излишней
вежливости жертвуем другим не только своими удовольствиями, но и долгом, и наш
долг, -- даже если он заключается для того, кто не смог бы принести никакой
пользы фронту, в том, чтобы оставаться в тылу, где он как раз полезен, -- стоит
нам поставить себя на место других, противу действительности представляется
нашим удовольствием. И так как, в отличие от стольких великих людей, в жизни без
друзей и болтовни я не находил ничего трагического, я ясно понимал, что
экзальтация товарищеских отношений -- это ложная дверь, ведущая к личной дружбе
( не ведущей ни к чему ) и отвращающая от истины, к которой эта возбужденность
могла бы нас привести. Но затем, когда перерывы отдохновения и общества станут
для меня необходимы, на крайний случай я, наверное, подобно известной лошади,
питающейся исключительно розами, прописал бы своему воображению не столько
интеллектуальные разговоры, которые в свете считают полезными для писателей,
сколько, как отборную пищу, легкие увлечения юными девушками в цвету. Внезапно
мне по новой захотелось именно того, о чем я страстно мечтал в Бальбеке, когда,
еще не перезнакомившись с ними, я видел, как шествуют морской кромкой
Альбертина, Андре и их подружки. Но увы! мне уже не получится встретиться с
теми, кого в этот момент я так сильно вожделел. Действие лет, изменившее
встреченных мною сегодня, и саму Жильберту, конечно же сотворило бы и из тех,
кто уцелел, в том числе и из Альбертины, если бы она не погибла, довольно
отличных от моих воспоминаний женщин. Мне было бы мучительно встретиться с ними,
ибо время, изменяющее людей, оставляет в целости их сохранившийся образ. Нет
ничего печальней, чем это несогласие между порчей и незыблемостью воспоминания,
когда мы понимаем, что девушка, которая в нашей памяти так свежа, уже не будет
такой в жизни, что мы не можем приблизиться вовне к той, которая внутри нас
кажется такой прекрасной, к той, которая возбуждает наше, вопреки всему --
интимное желание снова повидаться с нею, и нам приходится искать ее в существе
где-то тех же лет, то есть в другом существе. Дело в том, что, -- как я уже
догадывался иногда, -- то, что в вожделенной женщине кажется неповторимым, в
действительности ей не принадлежит. Но истекшее время еще сильнее уверило меня в
этом положении, поскольку спустя двадцать лет я инстинктивно намеревался искать
встреч не с теми девушками, которых я знал, но с теми, которые были юны теперь,
как те -- тогда. ( Впрочем, это не только пробуждение наших плотских желаний, не
сообщающихся с какой-либо реальностью, потому что оно не принимает в расчет
истекшее время. Я когда-то алкал, чтобы, каким-то чудом, ко мне вошли, живые,
несмотря на то, что мне было известно, бабушка, Альбертина. Я верил, что их
увижу, мое сердце устремлялось к ним. Я забыл только, что, если бы они
действительно были живы, теперь Альбертина выглядела бы примерно как г-жа Котар
в Бальбеке, что я не увидел бы больше красивого, спокойного, улыбающегося лица
бабушки, -- ей было бы уже за девяносто пять, -- с которым я представлял ее и
теперь -- с тем же самоуправством, с каким Богу Отцу навесили бороду, или в
XVII-ом веке облачали гомеровских героев в дворянские одеяния, не помышляя об их
древности ).
Я посмотрел на Жильберту и не подумал: << Я хочу ее снова увидеть >>, но сказал
ей, что она доставила бы мне огромное удовольствие, пригласив меня вместе с
очень юными девушками, среднего достатка, если это возможно, чтобы я мог
обрадовать их небольшими подарками, -- ничего, впрочем, не требуя от них взамен,
помимо возрождения во мне былых мечтаний, былой грусти, может быть, -- в
какой-нибудь невозможный день, -- целомудренного поцелуя. Жильберта улыбнулась и
серьезно о чем-то задумалась.
Эльстир видел перед собой, в жене, воплощение венецианской красоты, и часто
изображал этот идеал в своих полотнах, -- и я извинял себя за то, что меня
влекло, из некоторого эстетический эгоизма, к прекрасным женщинам, которые
смогли бы причинить мне страдание, что во мне было некоторое чувство
идолопоклонства к будущим Жильбертам, будущим герцогиням де Германт, будущим
Альбертинам, которых я смогу еще встретить, и которые, казалось мне, вдохновят
меня, как скульптора, отправившегося на прогулки среди прекрасных античных
статуй. Мне бы стоило, однако, подумать, что каждой из них предшествовало,
обволакивая их, чувство тайны338, и вместо того, чтобы просить Жильберту
познакомить меня с юными девушками, лучше было бы отправиться в те места, где
ничто не может связать нас с ними, где между ними и тобой чувствуется что-то
непреодолимое, где, в двух шагах, на пляже, собираясь купаться, ты чувствуешь,
что отделен от них невозможностью. Только так это чувство тайны могло
последовательно накладываться на Жильберту, герцогиню де Германт, Альбертину,
стольких других. Конечно, неизвестное и недосягаемое становится известным,
близким, безразличным или мучительным, -- но при этом в нем что-то сохраняется
от былого очарования. И как на календарях, которые почтальон, желая получить
вознаграждение339, приносит нам на новый год, не было ни одного года моих лет,
где на фронтисписе, или затерявшись во днях, не хранился бы образ женщины,
которую я тогда хотел; образ подчас тем более произвольный, что, бывало, я
никогда и не видел эту женщину, как, в частности, камеристку г-жи Пютбю, м-ль
д'Орженвиль, ту или иную девушку, имя которой встретилось мне в газетном
светском отчете среди роя очаровательных вальсорок. Я угадывал, что она
прекрасна, я влюблялся в нее, лепил ей идеальное тело, возносящееся всей своей
высотой над провинциальным пейзажем, где, как я прочел в "Ежегоднике Поместий",
находились угодья ее семьи. Что до женщин, мне известных, эти пейзажи были, по
меньшей мере, двойными. Каждая из них восставала в разных точках моей жизни,
возвышаясь, как покровительствующее местное божество, поначалу посреди одного из
этих вымышленных пейзажей, наслоение которых разграфляло мою жизнь, к которому
я, мечтая о ней, ее причислил; затем следовал вид со стороны памяти, окруженной
местами, где я впервые ее увидел, которые она напоминала мне, оставаясь
привязанной к ним; ибо если наша жизнь -- это кочевье, наша память оседла, и
сколь бы мы, без передыху, не убегали, наши воспоминания, прикованные к местам,
из которых мы удалились, всг еще увязывают с ними свою домоседную жизнь, подобно
временным друзьям путешественника, появившимся у него в каком-нибудь городе,
которых ему придется покинуть, когда он оттуда уедет, потому что именно там для
них, не уезжающих никогда, кончится жизненный путь, -- словно он всг там еще, у
подножия церкви, перед гаванью и под деревьями бульвара. Так что тень Жильберты
падала не только на паперть церкви в Иль-де-Франс, где я представлял ее, но
также на аллею парка неподалеку от Мезеглиза; тень г-жи де Германт на влажную
тропку, где поднимались в рогозах фиолетовые и красноватые кисти, или на
утреннее золото парижского тротуара. И эта вторая особа, ведущая свое
происхождение не от желания, но от воспоминания, не была, для каждой из этих
женщин, неповторима. Ибо я смотрел на каждую с разных сторон, в разные времена,
когда они становились для меня другими, и сам я становился другим, погруженный в
мечтания другого цвета. Но закон, управлявший мечтами каждого года, собирал
вокруг них воспоминания о женщине, тогда мне известной, и всг относящееся,
например, к герцогине де Германт времен моего детства, силой притяжения было
сгущено вокруг Комбре, а всг касавшееся герцогини де Германт, собиравшей
пригласить меня на обед, вокруг совершенно отличного чувства; много было
герцогинь де Германт, как, начиная с дамы в розовом, много было мадам Сван,
разделенных бесцветным эфиром лет, и у меня не лучше получалось перескочить от
одной к другой, чем если бы мне должно было покинуть планету и переправиться на
другую, разделенную эфиром. Не только разделенные, но и отличные друг от друга,
украшенные моими мечтами разных лет, словно особой флорой, несуществующей на
другой планете; до такой степени разной, что решив уже, что я не пойду обедать
ни к г-же де Форшвиль, ни к г-же де Германт, я не мог и вообразить себе ( если
бы я подобное представил, то оказался бы в другом мире ), -- хотя некто
осведомленный во мне утверждал об этом с авторитетом ученого, уверявшего, что
млечный путь возник от дробления одной звезды, -- что первая не была отлична от
г-жи де Германт, ведущей свое происхождение от Женевьевы Брабантской340, а
вторая от дамы в розовом. Так и Жильберта, у которой я просил, не отдавая себе в
том отчета, позволения дружить с девушками, такими, какой некогда была и она,
стала для меня только г-жой де Сен-Лу. Я не помышлял больше, глядя на нее, о
значении, которое сыграло в моей любви ( оно было забыто и ею ) восхищение
Берготом, снова ставшим для меня просто-напросто автором своих книжек, даже не
памятуя ( помимо редких и случайных воспоминаниях ) о смятении, когда меня ему
представляли, разочаровании, изумлении от особенности его речи, -- в гостиной с
белыми обшивками, уставленной фиалками, куда приносили столь рано, на множество
разных столиков, много ламп. В действительности воспоминания, составившие первую
м-ль Сван, были отрезаны от Жильберты теперешней, -- овеваемые ароматом
боярышника, они были удержаны вдали силами тяготения другого универса: фразы
Бергота, с которой у них было одно тело. Сегодняшняя отрывочная Жильберта
выслушала мою просьбу с улыбкой. Затем она погрузилась в серьезные размышления.
И я был очень этому рад, потому что это помешало ей заметить группу, вид которой
ей навряд ли был очень приятен. Это была герцогиня де Германт, воодушевленная
беседой с жуткой старухой, -- я разглядывал ее и никак не мог понять, кем она
была: она не напоминала мне никого. На самом деле герцогиня де Германт, тетка
Жильберты, болтала в этот момент с Рашелью, прославившейся актрисой,
собиравшейся прочесть на этом утреннике стихи Виктора Гюго и Лафонтена.
Герцогиня еще очень давно удостоверилась в том, что она занимает лучшее
положение в Париже ( не понимая, что подобное положение существует только в
душах признающих его таковым, что большинство новых лиц, никогда о ней ничего не
слышавших, не встречавших ее имя в отчете о каком-либо блестящем празднестве,
полагает, что в действительности она не занимает никакого положения ), как
только можно реже, с большими промежутками, превозмогая скуку, посещала
Сен-Жерменское предместье, наскучившее, по ее словам, до смерти, -- но зато