– Не замерзнете? – спросил он Марину. – Зябко.
– Издеваетесь, – засмеялась Марина. – У меня даже пальто нет, всю зиму хожу в плаще.
– Зачем?
– Просто так. Ну, хотите о божественном?
– Хочу.
– Вам никогда не казалось странным, что идея Бога-творца возникла абсолютно у всех народов, причем практически в одной форме? Ведь, если вдуматься, идея бога должна быть – то есть что значит: должна? она есть, – совершенно гениальной идеей. И придумать бога ни с того ни с сего, скажем, от избытка фантазии или свободного времени – просто невозможно. Помните, как учили в школе: мол, человек видел молнию или извержение вулкана, страшно пугался и со страху приходил к мысли, что существуют некие высшие силы. К мысли об электричестве он почему-то не приходил, хотя это, по-моему, много проще… Если я возьму вас под руку, вы не обидитесь? Так вот: мне представляется, возникновение идеи бога – даже не идеи, даже не ощущения – предощущения бога, возникновение предощущения прямо связано с возникновением абстрактного мышления. Ведь что такое абстрактное мышление? Если в современных терминах – программная модель окружающего мира. И вот когда здесь, под косточкой, – она постучала себе по лбу, – оформляется и действует – и успешно действует – программная модель, отражение реального мира – то следующим отражением будет: если я здесь, в своей голове, могу изменять этот мир так, как я хочу, то, следовательно, кто-то другой – вне этого мира – может изменять его так, как он хочет… И дальше уже в готовое уравнение добавляется – подставляется – необходимый член… до сих пор подставляется, и все время возникают новые претенденты на… на эту роль.
– Я, кажется, понял, к чему вы клоните, – сказал Андрис. – Раз человечество в целом готовится понемногу к тому, чтобы начать крупно изменять мир, то оно метит на роль реального бога? Весьма…
– Тривиально? Тривиально, но я вовсе не о том. На роль реального бога метит не человечество, а сверхразум, который, если помните, не считает человека разумным существом. Точно так же, как деятельность человечества он, может быть, ставит на одну доску с прочими стихийными бедствиями. И вот, мне кажется, должно скоро начаться: сверхразум станет перестраивать и перенацеливать человечество, приводить его в равновесие с планетой… помните Апокалипсис: отделено было сто сорок четыре тысячи праведников из двенадцати колен Израилевых – те, кто войдет в Новый Иерусалим, остальным же – озеро, горящее огнем и серой? Победитель получает все… И вот мне мерещится, что скоро нас всех – до последнего – вот так же выстроят в ряд и – голых – будут судить по «написанному в книгах», и никто не будет знать, что там написано и за что возвеличивают, а за что унижают, потому что будет не суд, а отбор. И там тоже был отбор, и Иоанн понял это, но не поверил себе… Будет какой-то признак, по которому из сотни отберется один, достойный войти не просто в Царство Божие – в состав Бога Единого…
– Вам бы с Петцером поговорить, – сказал Андрис – Как бы вы хорошо друг друга поняли…
– Ну, познакомьте нас. Или сложно?
– Очень сложно. Его убили пять лет назад.
Оба помолчали. Они шли по бульвару, старому, уютному, ступая не по асфальту, а по кирпичной крошке, и Марина нагнулась и подняла с земли красный кленовый лист.
– Смерть от рака считается подарком судьбы, – сказала она, вглядываясь в лист, как в зеркало. – Кто-то недавно сказал: естественной смертью в нашей стране стала смерть насильственная. Никого это не удивляет. Многих ужасает, но не удивляет никого. Вот что странно…
– А почему должно удивлять? – спросил Андрис.
– Потому что в животном мире насильственная смерть тоже является естественной. Наиболее естественной.
– Ну, и?..
– Не знаю… Это как раз из тех предчувствий, которые еще не перешли в слова.
– Марина, – спросил неожиданно для себя Андрис, – как вы думаете, почему все так не любят Жестяной бор?
– За то, что он жестяной. Люди вообще очень ревниво относятся к машинному интеллекту, подозревая в нем соперника. Ревниво и боязливо. Особенно к непривычным его формам… и к формам, не дающим моментального отчета. Сразу начинают мерещиться тайны, заговоры, чертовщина… Это феномен не бора, а феномен людей, находящихся в бору. Они так напряжены, насторожены, так накручивают друг друга – какой там отдых… ждут – сознательно, бессознательно – что вот-вот начнется нечто страшное, лохматое, темное… – она засмеялась. – А оно не происходит. Полная фрустрация. И больше сюда ни ногой. А ребятишки местные бегают, и взрослые, которые попроще, тоже ходят. Грибов там, по границе окультуренной зоны – невероятное количество. В окультуренной зоне грибов нет, грибы ведь паразиты, бор с ними борется, оттеснил на границу… А чем вас бор заинтересовал?
Андрис подумал: сказать, не сказать? А почему бы и нет, собственно? В гробу я видел эти конспирашки…
– В вашем городе происходят уникальные события: наркоманы отказываются от наркотиков. Ну, в порядке бреда я и предположил: нет ли здесь связи? Жестяной бор – уникальная биосистема, возможно, что возникает какое-то влияние…
– Интересно, – сказала Марина. – Я про такой отказ ничего не слышала. Не верится что-то. Может быть, выдумки?
– Абсолютно точно. Ручаюсь.
– Тогда, конечно, странно. Но я бы, скажем, связала все не с бором, а с вашим доктором Хаммунсеном. Он уже пытался в прошлом году лечить от зависимостей, но у него вышли… м-м… шероховатости.
– Да? И что же именно случилось?
– У нас было два программиста, одного я не помню, а второй по фамилии, кажется, Станев – они сидели на таблетках, не кололись, но решили, значит, принести себя в жертву науке, – пришли к нему… Он их вылечил – таблетки они видеть не могли больше, но работать… способности пропали. Пропало умение работать в резонансе с машиной. Тут нужен особый настрой… трудно объяснить. Суметь полностью отпустить себя на свободу… и в то же время позволить машине делать с собой то, что она хочет, служить ей… не знаю… придатком, партнером?.. Нужна какая-то совершенно необыкновенная внутренняя пластичность. Как в голо: когда работаешь одна, то чисто сознательно, волевыми усилиями изменяешь изображение. Чем сильнее сконцентрируешься, тем лучше получается. А когда с партнером – наоборот, нужно полностью расслабиться и позволить изображению жить по своей логике, по своим законам. Получается так, что изображение использует тебя для того, чтобы изменяться, чтобы существовать. А особенно интересно, когда партнеров больше двух – трое, пятеро… Но уже не для посторонних глаз – вся подкорка выплескивается. Страшно. Примерно так же с машиной: для работы с маленькой нужно уметь сконцентрироваться, для работы с большой – расслабиться, позволить машине использовать себя. Вот эта-то способность у ребят и пропала. И – потеряли профессию. Шума не было, но… пошуршало.
– А где они сейчас, не знаете?
– Не знаю. Был слух, что Станев… Любомир? Кажется, Любомир… так вот, он примкнул к кристальдовцам и чуть ли не самый главный у них. Но это слух. А вот, пожалуйста – мой дом.
Дом был приятный: старинный, четырехэтажный, стоящий особняком в глубине квартала, с садиком и детской площадкой перед парадными и с башенкой на крыше.
– Мои окна – как раз под башенкой, – сказала Марина. – Телефон я вам свой дала… Я подумаю над вашей идеей. А «Палас» – в ту сторону, минут пять ходьбы. За угол повернете и увидите его. Ну, до свидания.
Она протянула Андрису руку, Андрис пожал ее, потом вдруг наклонился, неловко клюнул губами запястье, повернулся и быстро пошел прочь – будто его толкали в спину…
На мосту – старом, каменном, с имперскими орлами на медальонах – стояло человек двести. Смотрели вниз. На берегу реки горели костры, очень много костров, и двигались люди. Все они были странно одеты или не одеты вовсе, на шее у каждого висел обруч синхроплейера, а уши были закрыты наушниками. Они двигались в ритме того, что слышали – но как будто каждый отдельно. Ни на что не похоже. Возможно, изредка по трансляции передавались команды, потому что происходили какие-то перестроения, переходы… это нельзя было назвать танцем, даже если бы музыку можно было слышать и совмещать с тем, что видишь… скорее – коллективные занятия какой-то восточной гимнастикой. Сколько их там, внизу? Тысячи три. Рядом с Андрисом, чуть потеснив его, протиснулась к перилам парочка – под стать тем, внизу: парень в кителе и кожаном переднике, босой и бритоголовый, девушка – в офицерских бриджах с фигурными вырезами на ягодицах и ярко светящейся жилетке-фигаро на голое тело, оба с плейерами на шее и в наушниках, потом девушка что-то шепнула парню, он не понял, снял наушники, она тоже сняла, стали шептаться; Андрис слышал теперь ту музыку, под которую двигалось действо: заунывную, нервную, с глубокими низкими, в медленном ритме, ударами – так должен звучать барабан величиной с дом. Темп постепенно ускорялся – или казалось? – и как-то незаметно вокруг костров образовались многослойные концентрические хороводы, а потом внутрь, к кострам, стали выходить – по одному, по двое, по трое, что-то делали непонятное и возвращались в хороводы – все в молчании, в шорохе множества ног по песку, в том белом шуме, который неизбежно производит движущая масса людей. И потому крик где-то вдали, в темноте, резанул, как нож.
Совершенно не видно, что там происходит. Страшно кричала женщина, потом – несколько женщин. Потом вдали взметнулся столб искр. И – судорога пробежала по толпе. Все смешалось. В свете костров несколько секунд были видны застывшие тела. Кто-то в кого-то вцепился; дрались неумело и страшно. Разбегались, срывая наушники. В криках не было ничего человеческого. Кого-то бросили в костер – искры и пламя. Кто-то пытался плыть – его топили. Несколько полицейских патрулей-троек ввинтилось в толпу, стреляя вверх. От них отпрянули, потом навалились и смяли. По мосту бежали в ужасе – совсем голые, или в каких-то папуасских юбках, в бусах, в шкурах, разрисованные краской. Из толпы взлетело, переламываясь, тело – и рухнуло вниз – над ним тут же сомкнулись. Не понять было, кто с кем дерется – каждый с каждым? Это было безумие. Костры уже ничего не освещали. Стоял визг и вой. Дрались уже на мосту. Кого-то сбросили вниз. Парочка около Андриса тихо паниковала. Бегите, сказал им Андрис. Бегите! Они смотрели на него бараньими глазами. Бегите, мать вашу!!! Они повернулись и побежали – медленно, с трудом, все время оглядываясь. Под мостом шевелилась тугая пена. Дрались совсем рядом. Потом над головами возникли лиловые сполохи мигалок. Вой толпы перекрыли сирены. Много сирен.
Тяжелые машины съезжали, кренясь, на пляж. Ударили струи воды. Рядом с Андрисом тормознул полицейский «фиат», сержант – один – вывалился из него, держа в охапке дюжину гранатометов. Помогай, закричал он Андрису, Андрис принял у него несколько гранатометов, и они вдвоем стали стрелять вниз и вдаль, никуда специально не целясь. Гранаты лопались со звуком мокрых шлепков. Это был одорин, «скунсовый газ». Какой-то детина в шкуре взлетел на спину полицейскому, обхватил шею руками, стал душить. Андрис ударил его каблуком в лоб, тот опрокинулся навзничь. Чем-то высадили заднее стекло в «фиате». Полицейский, вцепившись себе в кадык, озирался, злобно щерясь. И вдруг как-то сразу все кончилось.
Бессильно – испуская дух – замолкла последняя сирена. Мигалки вспыхивали не в такт, но это стало уже привычно глазу. Внизу рокотали на холостом ходу моторы водометов; все прочие звуки пропали. Полицейский, продолжая потирать горло, сел на высокий бордюр пешеходной дорожки. Детины, который его душил, уже не было – смылся незаметно. Андрис, чувствуя, что ноги вот-вот перестанут держать, сел рядом с полицейским.
– Закурить не будет? – спросил полицейский хрипло.
– Бросил, – сказал Андрис.
– Некстати, – сказал полицейский. – Ну и вмазал ты! Где так научился?
– Да мы с тобой, можно сказать, коллеги. Я только – бывший. По ранению.
– А-а. То-то я смотрю, ты с вонючками, как с собственным хвостом, обращаешься. Вон шеф идет.
По мосту размашисто шагал Присяжни. Он был в гражданском – видимо, не успел переодеться. От множества фар и прожекторов резало глаза. Андрис посмотрел вниз. На песке валялись в беспорядке шевелящиеся и неподвижные тела, отбрасывая множественные резкие тени. Острые лучи шарили по опушке леса, глубоко проникая между тонкими стволами. Присяжни подошел, полицейский встал и собрался рапортовать.
– Не надо, Роман, – сказал Присяжни. – Вижу.
– Опять ночь не спать? – спросил Андрис. Присяжни посмотрел вниз и только сейчас увидел его.
– Не город, а хрен знает что… – сказал он.
– Из-за чего все? – спросил Андрис.
– Так мне уже и доложили, – раздраженно сказал Присяжни. – Будем делать психиатрическую экспертизу. Некоторые до сих пор не в себе. А которые в себе, те ни черта не помнят. Похоже, распылили там что-то.
– О, господи, – сказал Андрис. – Это-то еще зачем?
– Развлекаются так. У нас тут, видишь, кто как может, тот так и развлекается. Одни под музыку яйцами трясут… – он оборвал себя. – Ладно. Я пошел вниз. Поезжай домой, я тебе утром позвоню. Роман, довези его.
– Хорошо, шеф, – сказал полицейский.
– Да, Виктор, – сказал Андрис. – Мне завтра понадобится броневик и ствола два-три в охрану. Дашь?
– Днем?
– Днем.
– Дам. Для этих, как их там?..
– Именно.
– Хорошо. В общем, утром договоримся, когда и куда. Пока. Я пошел.
– Пока, Виктор.
– Поехали? – спросил полицейский. Он был доволен, что уезжает отсюда.
– Да, – сказал Андрис – Поехали. Он сел рядом с ним и назвал адрес.
Казалось, ночь никогда не кончится. Андрис вставал, ходил по комнатам, опять ложился, ворочался – постель была горячая и душная, – вскакивал, прижимался лбом к стеклу, открывал окно и по пояс высовывался в ночь, в прохладу и сырость – не помогало. Иногда он проваливался в судорожный полубег-полусон; он мчался по каким-то узким проходам, дворам, коридорам, становилось все уже, уже, уже – он вздрагивал и просыпался. Все еще была ночь. Уже серело за окном, когда он вдруг уснул по-настоящему. Его несло течением, и было совсем легко, легко и прохладно. Песчаный берег был рядом, на берегу стоял огромный розовый лев и провожал его рассеянным взглядом. Потом мягкой волной его вынесло на голый остров, он встал и побрел, идти было так же легко, как и плыть. На острове лежали выбеленные солнцем и ветром ободранные стволы деревьев. Между стволами тут и там ходили люди, но это его не касалось. Люди здесь ходили голые, он посмотрел на себя и увидел, что он тоже голый. Теперь надо было найти вход в пещеру. Вход напоминал спуск в подземный переход, и Андрис, помешкав, стал медленно спускаться по светящимся щербатым ступеням. Дальше его вела светящаяся полоса под ногами. В конце полосы лежал скелет Минотавра. Кто-то очень давно спускался сюда и убил его. Андрис потоптался у скелета. Все теряло смысл. Почему-то очень не хотелось поворачиваться к скелету спиной. Вдруг зазвонил телефон. Телефон стоял на светящейся полосе. Андрис шагнул назад и присел, не теряя скелет из виду, – и понял, почувствовал, что тот наблюдает за ним чем-то, притаившимся глубоко в пустоте глазниц. Андрис шарил рукой, но телефон будто испарился. Вдруг рядом оказалась Марина. Она тоже была голая, и, хоть это здесь ничего не значило, Андрис стал смотреть на нее. Она подала ему трубку и улыбнулась – улыбка была ужасная – как из бумажного пепла, тут же рассыпалась и опала, и под улыбкой не оказалось ничего; в трубке слышалось многоголосое гудение, будто ехала колонна машин с включенными клаксонами – хоронили шофера? – и вдруг из этого гудения голос генерала сказал: «Уже ничего не изменишь…» Скелет стал приподниматься, опираясь конечностями о землю, но Марина взяла в руки магнитофон – длинный, красный, напоминающий увеличенную телефонную трубку, – включила его и резко усилила звук. Это была та же самая мелодия, что и на мосту: нервная, заунывная, как гудение ветра в проводах, пробиваемая насквозь долгими гудящими ударами огромного барабана – и с каждым ударом скелет рассыпался, и косточки его и осколки костей ползли, судорожно и торопливо лезли в какие-то норы, зарывались в песок. У Марины опять было ее лицо, но с непонятным чужим выражением. «Потанцуем?» – спросила она. «Сейчас ведь не танцуют», – сказал Андрис. «Под эту музыку можно», – сказала Марина, подошла к нему и положила свободную руку ему на плечо. Он обнял ее за талию и за плечи, и они медленно закружились в танце. Он невыносимо остро чувствовал ее тело. «Как называется танец?» – спросил он и задохнулся. «Последний вальс», – сказала она странным голосом, откинула голову и посмотрела на него. У нее опять было чужое лицо: в черных очках и с черными губами. «Почему последний?» – спросил Андрис. «Потому что после него уже ничего не будет». Становилось жарко. Что-то сгорало внутри. «Хочешь?» – спросила она. Опять зазвонил телефон. «Не бери, – сказала она, – нельзя же все сразу…»
Андрис посмотрел на часы: была уже половина девятого. Будильник стоял на восемь. Не услышал. Он схватил трубку. Присяжни. Андрис слушал, что он говорит, и медленно выплывал из сна. Сегодня ночью директор института биофизики, действительный член Академии и прочее, и прочее… профессор Василе Раду-леску покончил с собой, приняв смертельную дозу альверона…
– Не мельтеши, – сказал Андрис, и Присяжни послушно и поспешно сел на круглый мягкий стул, сел боком, опираясь мокрой подмышкой о спинку, и свободной рукой взял со стола банку пива.
– Будешь? – предложил он Андрису. – Еще холодное.
– Тебя выпрут когда-нибудь, – сказал Андрис. – За пьянку на рабочем месте.
– Не выпрут, – сказал Присяжни. – Все знают, что я пью пиво каждый день. И целый день. Сам полицей-президент знает. Если бы не пил, давно бы концы отдал. Какой-нибудь инфаркт – и ага. А так – пропотеешь, и все.
– О вчерашнем что-нибудь узнал?
– Нет, – сказал Присяжни. – Как в тумане. Передали материалы на расширенную научную экспертизу. Недели две ждать, не меньше. А то и все три. Ни хрена не понимаю я во всем в этом…
– М-да… Слушай, Виктор, а никак нельзя узнать, может быть, Радулеску звонил кому-нибудь в тот вечер… или ему звонили?
– Как проверишь – блоки памяти сняты… гарантия прав граждан, черт бы их подрал… этих граждан… – Присяжни длинно зевнул. – Вообще ничего не известно: жена утром пришла, а он уже остывает. В постельке, раздетый и даже помытый: душ принял и отравился. Там на месте был Бурдман, я ему верю – он цепкий, как бульдог, – так вот, никаких признаков стороннего вмешательства. Все – сам.
– Да я не о том, – сказал Андрис. – Конечно, сам…
– О, боже! – сказал доктор Хаммунсен на том конце провода, и Андрис вдруг очень отчетливо представил себе его лицо: растерянное, бледное, с остановившимися глазками за толстыми стеклами очков. – Господи, да как же?..
– Доктор, – сказал Андрис, – мне надо бы увидеться с вами. Желательно сейчас.
– Да, – сказал доктор. – Да, конечно. Вы же были у меня дома, знаете, как добираться…
– Знаю, – сказал Андрис и повесил трубку.
Таксист попался разговорчивый.
– Слышали, что вчера было? У откатников? Нет? Соседка моя там была, она каждый раз к ним ходит, так она рассказывает: сначала все, как раньше, танцуют, вот-вот ворожба начнется, вдруг – помрачение какое-то, ничего, говорит, не помню, очнулась на мосту, потоптанная вся – пробежали по ней, как все равно стадо какое… еле домой добралась. Человек, говорит, двадцать насмерть задавили, а может, и больше – а уж по больницам сколько развезли, так никто и не считал. Мол, наркодеры там были и что-то распылили такое, что все драться друг с другом начали. Что же творится? Прижали их полосатики, так они теперь таким манером действовать стали? У меня дочка в восьмом классе, я этих полосатых задаром вожу, что они с нечистью справляться стали… а теперь? Сегодня – откатников, а дальше – что, всех? Если они такое могут, так уж лучше по-старому. Тут уж не просто страшно делается, а хоть и не живи вовсе… я не знаю… и, главное, дети? Как с детьми-то? У вас есть дети?
Прозоров Александр
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Посняков Андрей
Майер Стефани
Распопов Дмитрий