ноша. Я знаю, что для тебя музыка, я не могу быть с тобой здесь на равных,
но я постараюсь, чтобы мой интерес к твоей музыке не стал для тебя
обременительным, скучным и пустым. Я сделаю все, чтобы не мешать твоей
музыке. Не думай, я не стану лишь тенью и прислугой, ты бы сам заскучал со
мной, я ни в чем не отрекусь от себя, но ведь тебе нужна любовь, опора,
вот я и буду тебе любовью и опорой.
исчезнуть я не могу...
им. А если ты посчитаешь, что я навязываю себя тебе, что со мной тебе не
станет легче, прогони меня.
навсегда. Он обязан был уберечь ее от своей судьбы. Но ни слова Данилов не
произнес. А если бы и произнес - разве мог бы он что-либо изменить? Сейчас
Наташа была сильнее его.
Есть Данилов ничего не мог, хотя и был ему предложен горячий завтрак.
Выпил лишь кофе.
театре, явится ли он сегодня к шести в Клуб медицинских работников. Звонил
Чудецкий, тоже нервничал, советовал Данилову привести в клуб знакомых,
настроенных благожелательно к нему, Данилову, и к музыке, а то вдруг зал
окажется пустым. Вчера была суматоха, и сегодня ей предстояло быть. Как и
в театре, когда всем кажется, что ничего не готово, еще бы день или два, а
теперь все ужасно, и актеры плохи, и декорации вот-вот рассыплются, и
провал несомненен. Но суматоха и была Данилову хороша. Надо было
действовать, репетировать, нестись куда-то, спорить, ругаться, отчаиваться
на мгновения: "Ах, пропади все пропадом!" - и тут же опять играть, играть,
чистить ботинки, стричь бороду, звонить знакомым, отговаривать их покупать
цветы, "какие еще цветы, обойдетесь порчеными яблоками". Нетерпение жгло
Данилова. Он был бодр, энергичен, чувствовал себя хорошо, забыл о болезнях
и страхе смерти!
полагала прийти туда вместе с Екатериной Ивановной после работы. Данилов
почувствовал, что голоден, заскочил в чебуречную на Сретенском бульваре.
Чебуреки были скверные. Но Данилов понимал, что эти чебуреки и бульон с
фрикадельками, как и все сегодняшнее, он запомнит навсегда. В сквере, на
тумбе, Данилов оглядел афиши. На Переслегина с Чудецким не хватило бумаги.
им тогда покажу!" - грозно пообещал он. Но ехал в клуб в тревоге.
Чудецкого.
позже альт не выпускал из рук. Сходил на сцену, все оглядел тщательным
образом, словно искал пластиковую бомбу.
были незнакомые, видно, медики. Но потом появились и известные личности.
Преподаватели консерватории, они хоть и не вели когда-то занятий в классе
Данилова, теперь с ним раскланялись. Четыре музыканта с именем.
Музыкальные критики. Всех их у дверей встречали Чудецкий с Переслегиным,
стало быть, они их и приглашали. Пришел и еще один человек, вызвавший
беспокойство композитора и дирижера.
фельетонист...
Карабос, - подумал Данилов, - на дне рождения Спящей..." То, что Зыбалов
музыкальный критик, Данилов не знал, но он видел этого человека в очереди
к хлопобудам. Чудецкий с Переслегиным ждали еще кого-то, но те пока не
приходили. Оно и естественно. Самые необходимые люди всегда опаздывают.
Или вообще не являются.
Данилов стоял, пока не пришли его знакомые. Всего человек сорок. Почти
все, кто был в последний раз у Муравлевых. И иные. Конечно, пришла Наташа
с Екатериной Ивановной, Данилов был в волнении, он не знал, как
представлять Наташу приятелям. Однако Екатерина Ивановна очень быстро
перезнакомила их с Наташей, и Данилов понял, что о Наташе все уже знали
или догадывались. Да и не Наташей с Даниловым все были как будто бы теперь
заняты. Среди прочих пришла давняя знакомая Данилова Лена Буранова,
концертмейстер из Гнесинского, она и отвлекла внимание. Буранова ждала
ребенка, да и не одного, если судить по ее видимому состоянию, а двух.
Теперь все принялись придумывать близнецам имена, причем мужские. "Да
идите вы! - говорила Буранова. - У меня будет девочка Марьяночка..."
Данилова просили играть тише, без страстей, а то вдруг Буранова
взволнуется и прямо в зале родит. Одно было хорошо - то, что Данилов
играть взялся именно в Клубе медицинских работников. Данилов отшучивался,
однако был доволен легкомысленным ходом разговора.
крикнул ему вдогонку: "Банкет-то где будет?", Данилов обернулся с
намерением ответить и увидел входившего в клуб румяного злодея Ростовцева.
Данилов ничего не сказал о банкете, ушел.
симфонии Переслегина, оркестр должен был исполнить Седьмую Прокофьева.
Поначалу Переслегиным хотели закончить концерт, но композитор заявил:
"Нет!" По мнению Переслегина, Прокофьев мог спасти репутацию оркестра и
после провала его симфонии. "Ну и пусть, - решил Данилов. - Быстрее
отыграю. И ладно".
чувствовал, позже вспоминал он странным образом. Какими-то отрывками,
видениями и взблесками. А ведь он привык к сцене, выступал в залах куда
более вместительных, чем этот, аккомпанировал певцам театра в составе
ансамблей или просто играл в секстете, но тогда он выходил на сцену
спокойный, видел и ощущал все, что было вокруг, - каждую пылинку на досках
пола, каждый вздох, каждый кашель в зале. Здесь же он был словно замкнут в
себе, он сам себя не слышал. То есть слышал, но так, как слышит себя
человек, торопящийся сказать, выкрикнуть людям что-то важное, необходимое,
разве существенно для него сейчас - красиво ли он произносит звуки, все ли
его слова правильны? Данилов и не думал теперь выйти из состояния, в каком
оказался, и оценить свой звук как бы со стороны, он просто звучал, и все.
Данилов, похоже, не только в Клубе медицинских работников был сейчас, он
был везде. А время замерло. Всюду замерло. Но не в музыке. Там оно текло -
и быстро, и медленно, и рвалось, и перекатывалось по камням, в отчаянной
усталости. Снова альт Данилова, как и Данилов, находился в борьбе, в
любви, в сладком разрыве, в мучительном согласии со звуками оркестра. Он и
сам был как оркестр и не желал смириться с металлической поступью труб и
ударных, наступавших на него то в марше, то в каком-то визгливом зверином
танце, и, заглушенный, исковерканный было ими, возникал вновь и жил,
звучал, как жил и звучал прежде. А потом, оказавшись вдруг в нечаянных
вихрях скерцо, бросался за сверкающим полетом скрипок, исчезал в их
звуках, словно бы купаясь в них, озорником выскакивал вперед, сам манил
скрипки куда-то, и тут все стихало, и только альт Данилова, только сам
Данилов утончившимся и потеплевшим звуком то ли печалился, то ли радовался
в долгожданном покое и сосредоточенности. Но то были короткие мгновения. И
снова толпа. Земля, вселенная захватывали Данилова, и ему было хорошо и
горько и хотелось плакать. И при всем при этом всегда валторна и кларнет -
прошлое и второе Я - существовали рядом с альтом Данилова, валторна порой
грустила, вздрагивала как-то или что-то предсказывала, а порой звучала
светло, будто исчезнувшая свежесть юных лет, кларнет был нервен, вцеплялся
в мелодию альта, рвал ее, грозил и мучился, и скрипом тяжелой черной
двери, впускающей страшного гостя, кларнета опекал контрабас. А то вдруг
валторна изменяла самой себе, на мгновения приближалась голосом к
деревянным духовым, становилась будто кларнетом, и альт Данилова затихал в
растерянности. Потом он, подавленный памятью и тем, что было в нем, но
чему он не мог или не желал дать свободу, выслушивая ехидные голоса, в
тягостных напряжениях как бы приходил в себя, снова к нему возвращалась
ярость, жажда любви и жажда жизни, и какой бы скрежет, какие бы обвалы
гибельных звуков, какие бы механические силы ни обрушивались на него, он
пробивался сквозь них, летел, несся дальше, иногда суетливо, в
лихорадочном движении оркестра, иногда будто сам по себе, и опять
ненавидел, и опять страдал, и опять любил, движение все убыстрялось,
становилось мощным, яростным, ему предстояло быть вечным, но тут - все.
Ноты Переслегина кончились, смычок замер и отошел от струн.
цветы бросали на сцену. Данилов раскланивался, дирижер Чудецкий улыбался,
пожимал Данилову руку, показывал публике на Данилова: мол, он виноват.
Данилов, в свою очередь, показывал на Чудецкого, на валторниста, на
кларнетиста, на оркестр. Отыскали автора, привели. И ему хлопали.
Афанасьев Роман
Шилова Юлия
Херберт Фрэнк
Афанасьев Роман
Контровский Владимир
Сертаков Виталий