командование предлагает за голову Чапаева двадцать тысяч!.." И Андрей
сразу вспомнил продолжение: "Союзное командование, ваше
превосходительство, могло бы дать и больше. Ведь за нами Гурьев, а в
Гурьеве - нефть. Хе-хе-хе". "...Чапаев? - спрашивал полковник. - А, это
ваш кавалерист. Но его же, кажется, расстреляли?.."
ма-а-ать... Ставай, ставай, Катя. Корабли стоять..." Но ее тут же перебил
бархатный рев Чачуа: "Я принес тебе цветы... Ах, какие чудные цветы!.. У
меня ты те цветы не взяла... Почему не взяла?.."
дядю Юру. И Вана нет за столом, и дяди Юры нет... Ну на кой ляд,
спрашивается, мне этот Дольфюс?.. Призраки окружили его.
положил ногу на ногу и обхватил острое колено крепко сцепленными пальцами.
Уходя не грусти, приходя не радуйся... А за стол уселся Кэнси в старой
полицейской форме - упер локоть в стол и положил подбородок на кулак. Он
смотрел на Андрея без осуждения, но и теплоты не было в этом взгляде. А
дядя Юра похлопывал Вана по спине и приговаривал: "Ничего, Ваня, не горюй,
мы тебя министром сделаем, в "Победе" ездить будешь..." И знакомо,
нестерпимо щемяще запахло махоркой, здоровым потом и самогоном. Андрей с
трудом перевел дух, потер онемевшие щеки и снова стал глядеть в сад.
давно, всегда, и намерено простоять до окончания веков - красное,
кирпичное, четырехэтажное - и как тогда, окна нижнего этажа были забраны
ставнями, а крыша была покрыта оцинкованной жестью, к двери вело крыльцо
из четырех каменных ступенек, а рядом с единственной трубой торчала
странная крестовидная антенна. Но теперь все окна его были темны, и ставен
на нижнем этаже кое-где не хватало, а стекла были грязные, с потеками, с
трещинами, кое-где заменены фанерными покоробленными щитами, а кое-где
заклеены крест-накрест полосками бумаги. И не было больше торжественной и
мрачной музыки - от Здания невидимым туманом ползла тяжелая ватная тишина.
спрыгнул в сад, в мягкую густую траву. Он пошел к Зданию, распугивая
светлячков, все глубже зарываясь в мертвую тишину, не спуская глаз со
знакомой медной ручки на дубовой двери, только теперь эта ручка была
тусклая и покрыта зеленоватыми пятнами.
весело прыгали, ломаясь причудливо, человеческие тени, слабо доносилась
плясовая музыка и почему-то опять звон ножей и вилок. Он махнул на все это
рукой, отвернулся и взялся за влажную резную медь. В прихожей было теперь
полутемно, сыро и затхло, разлапистая вешалка торчала в углу, голая, как
мертвое высохшее дерево. На мраморной лестнице не было ковра, и не было
металлических прутьев - остались только прозеленевшие кольца, старые
пожелтевшие окурки да какой-то неопределенный мусор на ступенях. Тяжело
ступая и ничего не слыша, кроме своих шагов и своего дыхания, Андрей
медленно поднялся на верхнюю площадку.
едва слышно копошилось там, шуршало и топотало. В огромном зале было все
так же холодно, дуло по ногам, черные пыльные тряпки свисали с невидимого
потолка, мраморные стены темнели неопрятными подозрительными пятнами и
блестели потеками сырости, золото и пурпур с них осыпались, а
горделиво-скромные бюсты - гипсовые, мраморные, бронзовые, золотые - слепо
и скорбно глядели из ниш сквозь клочья пыльной паутины. Паркет под ногами
трещал и подавался при каждом шаге, на замусоренном полу лежали лунные
квадраты, а впереди уходила вглубь и вдаль какая-то галерея, в которой
Андрей никогда раньше не бывал. И вдруг целая стая крыс выскочила у него
из-под ног, с писком и топотаньем пронеслась по галерее и исчезла в
темноте.
ними сталось? - думал он, опускаясь в затхлые недра по гремящим железным
лестницам. Как же все это произошло? - думал он, переходя из комнаты в
комнату, а под ногами его хрустела осыпавшаяся штукатурка, скрипело битое
стекло, чавкала заросшая пушистыми холмиками плесени грязь... и сладковато
пахло разложением, и где-то тикала, падая капля за каплей, вода, и на
ободранных стенах чернели огромные, в мощных рамах картины, на которых
ничего нельзя было разобрать...
что-то мы все сделали такое, что теперь здесь так будет всегда. Оно больше
не сдвинется с места, оно навсегда останется здесь, оно будет гнить и
разрушаться, как обыкновенный дряхлый дом, и в конце концов его разобьют
чугунными бабами, мусор сожгут, а горелые кирпичи вывезут на свалку...
Ведь ни одного же голоса! И вообще ни одного звука, только крысы в
отчаянии пищат по углам...
что точно такой же шкаф стоит у него в маленькой комнатушке - шесть
квадратных метров, единственное окно во двор-колодец, рядом - кухня. На
шкафу полно старых газет, свернутых в рулоны плакатов, которые до войны
коллекционировал отец, и еще какого-то лежалого бумажного хлама... и когда
огромной крысе мышеловкой раздробило морду, она как-то ухитрилась
забраться на этот шкаф и долго там шуршала и копошилась, и каждую ночь
Андрей боялся, что она свалится ему на голову, а однажды взял бинокль и
издали, с подоконника, посмотрел, что там делается, среди бумаги. Он
увидел - или ему показалось, что он увидел? - торчащие уши, серую голову и
страшный, блестящий, словно лакированный, пузырь вместо морды. Это было
так жутко, что он выскочил из своей комнаты и некоторое время сидел в
коридоре на сундуке, чувствуя слабость и тошноту внутри. Он был один в
квартире, ему некого было стесняться, но ему было стыдно за свой страх, и
в конце концов он поднялся, пошел в большую комнату и там завел на
патефоне "Рио-риту"... А еще через несколько дней в его комнатушке
появился сладковатый тошнотный запах, такой же, как здесь...
отсвечивал рядами свинцовых труб огромный орган, давно уже мертвый,
остывший, немой, как заброшенное кладбище музыки. А около органа, рядом с
креслом органиста, лежал, скрючившись, человечек, закутанный в драный
ковер, и в головах у него поблескивала пустая бутылка из-под водки. Андрей
понял, что все действительно кончено, и торопливо пошел к выходу.
пьяный и весь какой-то особенно растерзанный и взлохмаченный. Он стоял,
покачиваясь, держась одной рукой за ствол яблони, и смотрел на Здание. В
сумраке блестели его зубы, обнаженные застывшей улыбкой.
отвращением оттолкнул манерку и потянулся за кружкой. Чай был еще горячий.
Андрей взял кружку в ладони и принялся отхлебывать маленькими глотками,
уставясь в шипящий огонек бензиновой лампы. Чай был необычайно крепкий,
перестоявшийся, от него разило веником, и был у него еще какой-то привкус
- то ли от этой гнусной воды, которую они набрали на восемьсот двадцатом
километре, то ли Кехада опять подсыпал всему командному составу своей
дряни от поноса. А может быть, просто кружку плохо отмыли - была она
сегодня какая-то особенно сальная и липкая.
что-то насчет Мымры, солдаты заржали было, но тут сержант Фогель заорал
вдруг прусским голосом: "Вы на пост идете или к бабе под одеяло, вы,
земноводное! Почему босиком? Где ваша обувь, троглодит?" Угрюмый голос
отозвался в том смысле, что ноги, мол, стерты до мяса, а местами и до
костей. "Закройте пасть, корова крытая! Немедленно обуться - и на пост!
Живо!.."
уже слегка отдышались на прохладном паркете. Холодной воды бы полный
таз... Ноги бы туда... Он заглянул в кружку. Чаю оставалось еще до
половины, и Андрей, мысленно пославши все к чертовой матери, неожиданно
для самого себя вылакал остаток в три огромных сладострастных глотка. В
животе сразу же заурчало. Некоторое время Андрей опасливо прислушивался к
тому, что там происходит, потом отставил кружку, вытер рот тыльной
стороной ладони и посмотрел на железный ящик с документами. Рапорты надо
бы вчерашние достать. Неохота. Успею. Сейчас бы лечь, вытянуться во всю
длину, курткой прикрыться и завести глаза минуток этак на шестьсот...
Задребезжали остатки стекол в окнах, рядом с лампой упал с потолка кусок
штукатурки. Пустая кружка, мелко подрагивая, поползла к краю стола.
Андрей, весь сморщившись, поднялся, прошлепал босыми ногами к окну и
выглянул.
тошной вонью разогретого масла. В пыльном свете подвижной фары бородатые
люди, рассевшись прямо на мостовой, лениво ковырялись ложками в манерках и
котелках. Все они были босы, и почти все разделись до пояса. Потные белые
тела лоснились, а лица казались черными, и кисти рук были черные, словно
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Акунин Борис
Лукин Евгений
Березин Федор
Глуховский Дмитрий