летописца, то само сцепление и стечение событий почти обвиняет, почти
указует на него... И вновь, цепенеет перо: а вдруг не он? И все же... И
все же мысль возвращает все к одному и тому же: князь Константин. Родной
брат.
Михаилова, свидетеля убийства отца, насмерть и на всю жизнь испуганного,
взятого Юрием и женатого на дочери Юрия Софье - властной, в отца, и
нравной девушке (годами старше своего мужа!), за которой как-никак стояла
непреложная воля Москвы (ее и в Твери так и продолжали звать <московкой>).
И еще не забудем вкрадчивого и такого внимательного в мелочах, подарках,
приветных посылах и прочем дядю Софии Юрьевны - Ивана Данилыча Калиту.
лица с мясистым подбородком отяжелел. Она, как и покойный Юрий, толстела
носом, с возрастием делалась коренастей, грубее и жестче. Константин, так
за все годы и не выучившийся быть господином в семье, по-прежнему робел
перед женою, звал ласково: <Соня, Сонюшка!> И когда после этих слов
появлялась грозноголосая, обычно гневная, решительно пушившая слуг и
холопок княгиня, то чужой человек мог бы и усмехнуть невзначай
несоответствию нежного имени тупо-властной, твердомясой и коренастой бабе,
в которую обратилась прежняя тоненькая София Юрьевна.
выдали ее замуж во Тверь и исчезла она, обратясь в тверянку... Да и не в
обычае русских летописей писать о бабьих вычурах и норове женском в делах
вышней власти. А ведь и норов не уберешь, коли он есть, и вычуры не
скроешь, хоть и не пиши о них ни единой строкой!
Ты уже с хоромами и меня отдай ему зараз! Не то пошли куски собирать по
Твери! Десять лет, выходит, сидели на чужом добре, да? Воры мы?! Или того
ж княжого роду?! В Орду съездил, вишь, хану ся покланял! Сам не можешь
съездить к Узбеку? Хоша бы и послать к нему! Сидень ты! Спать-то с тобою и
то противно!
кнутом по морде, и лишь об одном думал: не услыхали бы слуги по-за
дверьми, как честит его любима семья - княгинюшка его ненаглядная. А Софья
стояла, высясь над ним, в тяжелом бархате и парче, скрестив руки, словно
каменная баба над степным курганом, и метала в мужа, сгорбившегося на
лавке, тяжелые, злые слова.
приходило очищать для него же, выводя из них своих посельских и ключников,
казна княжая, что приходило передавать плесковскому беглецу - всего этого
ни понять, ни принять, ни простить Софья не могла. А тут как раз письмо
ласковое с поминаньем и дарами от московского дяди Ивана - не забывает вот
уже который год! А тут и иные посылы тайные. И вот она изливается гневом,
не желая уступать ничего и ни в чем, не желая понимать и принимать ихние
эти нелепые семейные счеты и тонкости. <Мое!> - кричало в ней все.
Родовое, Юрьево: <Не отдам!> - бешено восставало против навычаев тверского
княжеского дома. И ежели ранее, под властною рукою великой княгини Анны, в
разоренной Твери, московка не дерзала так яро восставать противу, то
теперь пробил ее час.
мужа написать Узбеку, или сама посылала доносы в Орду? Или повадила кого
третьего на злое дело противу князя Александра?
Тверской, как <своя домочадая начаша вадити на него>, как началась и
взорвалась возмущением и отъездами на Москву рознь боярская, как страшно
заколебались весы, на коих весились и власть, и сама жизнь великого князя
тверского.
в круговерть борьбы. Мы с полною верой принимаем за истинно великое
какую-нибудь семейную распрю в королевской семье, не видя, что такие же по
накалу страстей события сплошь и рядом происходят у нас на глазах, в
обычных <рядовых> семьях, где есть и свои Борджиа, и свои Катоны, где
найдутся и Иваны Грозные, и Марфы Борецкие. Но исходы трагедий,
случающихся здесь, мало тронут наше внимание. Размах и величие страстям
придает мощь вовлеченного в семейную прю множества иных воль и судеб
человеческих. И трагедия тверского княжеского дома была великой трагедией
прежде всего потому, что за нею стояла судьба самого сильного города
Владимирского великого княжества, города, что чудом вставал из пепла руин,
который не хотел и, казалось, не мог умереть и даже уступить свое место
кому-то другому.
полон сгинули в бескрайней степи. И вот вновь - амбары, лабазы, магазины,
вымола и пристани; хоромы, избы, клети, поварни, повалуши, дворцы. Товары
Востока и Запада: сукна и бархаты, лен и шелка, русские брони, уклад,
франкские мечи, хорезмийский булат и свейское железо, замки, узорная
ковань, златокузнь многоценная, лалы и яхонты, жемчуг и яшма, бухарская
бирюза и закамское серебро, хлеб, соль, скора, русские и сибирские соболя,
бобры, связки белок, куниц, горностаев, медвежьи, волчьи и рысьи шкуры,
поливная глазурь и стекло, резная, точеная и расписная посуда, рыбий зуб и
мед, сахар и сушеные фрукты, рис и вино, церковные облачения и княжеские
порты, иконы и книги...
рукописей, удивительной живописью покрываются стены храмов, дивно
прекрасны иконы тверского письма. Кузнецы и златокузнецы в художестве
своем спорят с самим Новгородом и даже далекою Византией. Казалось, что
могло воспретить этой силе жизни, этой мощной струе бытия, этому
возрождающемуся бессмертному древу? Срытая и сорок раз перекопанная,
изменившая весь облик и даже имя свое Тверь, что знаешь ты днесь о великом
прошлом своем?!
бояринов трапезовали келейно, одни, без толпы кравчих, блюдоношей, певцов
и гудцов, словно бы и не гостя принимали у себя, а татя ночного. Словно
как там, когда-то, в далекой Литве, в черной избе посадской, где они
толковали о замужестве Клавдии и Иван точно так же, срываясь, бегал по
горнице.
похуже татьбы говорилось за этим столом.
самых верных молчаливых слуг неслышно появлялись, принося и унося мисы,
блюда и кувшины и исчезая тотчас по миновении надобности. Разварная
севрюга дымилась в серебряной немецкой супнице, и груда жареных рябцов
ждала внимания сотрапезников, благоухая лесною изысканною горечью. И вина,
и меды, и многоразличные квасы в поливной и кованой посуде, и сдобные
пшеничные пироги, и белая, сорочинского пшена, каша, и восточные сладости,
из Орды привезенные, - вяленая дыня, изюм, рахат-лукум, пастила, нуга и
миндаль в меду, - все было пристойно, и всему отдавали должное пятеро за
столом, но не затем и не к тому направлялось сугубое вниманье
сотрапезующих.
тонкого привозного голландского полотна вышитой рубахи с парчовыми
наручами, то присаживался к столу, то беспокойно вновь начинал ходить по
палате. Брат Ивана, Федор, настороженно и недобро следил за ним, переводя
подозрительный взгляд с Ивана на московского гостя, Михайлу Терентьича,
ради коего и собрались они ныне. Двоюродника, Александра Морхинина, не
было, зато сидели Андрей Кобыла и костромской боярин Дмитрий Зернов, внук
великого Захарии, сын убитого некогда в костромском бунте Александра
Зерна, приглашенный особо, ибо с ним, с этим немногословным и паки
осмотрительным боярином, сидела тут, за столом, едва ли не вся Кострома,
готовая откачнуть туда, куда склонит Зернов, крупнейший и сильнейший из
костромских природных вотчинников.
Москву, ко князю Ивану Данилычу Калите. И как-то так сумел повернуть
разговор Михайло Терентьич (впросте рек, но в простоте-то и есть сугубая
сила!), что словно бы уже и говорил, и сговорил тверичей московский
правитель. И чинами не обносил, и в думу сажал званых бояр князь Иван, и
переяславские родовые вотчины наконец-то возвращались Акинфичам насовсем,
без иных каких особых условий. Им бы возмутиться или рассмехнуть ныне,
когда Александр вокняжил в Твери и стал тверским князем великим. Им бы и
рассмехнуть, и указать на нелепость днешнего посыла и зова! А московский
боярин, не смущаясь, к тому и вел. О том и баял в застолье. Именно ныне.
Именно по этой поре. Теперь. Был бы в сирости, в бегах тверской князь,
нужен и скорбен - то было бы зазорно им отъехать князя своего. А ныне
мочно отъехати с честию.
собирает к себе Иван Данилыч. Всю землю суздальскую, что была при
прадедах, при великом Всеволоде, тогда еще, до татар...
спокойно:
вновь вскакивает с лавки, начиная беспокойно ходить по горнице, и тени
мечутся по тесаным переводинам высокого горничного потолка.
Афанасьев Роман
Аникина Наталья
Шилова Юлия
Конан-Дойль Артур
Прозоров Александр
Шилова Юлия