Ольгердов замок охотничий, в Медники, отчего-то захолонуло сердце,
кинулось в ум - остановить! И... не посмела! Сама себе в том не
признаваясь, но - не посмела. Дала течению дел идти своим чередом.
так радостно было: весна, под елками и на узких зимниках еще дотаивает
плотный слежавшийся снег, а уже олени трубят безумство весны, и
распушилась, вся в желтых сережках, верба, и березы стоят словно в зеленом
изумрудном пуху, и липы пахнут томительно и призывно...
платье, свисающее с седла, цепляет за ветви. Жаром пышет, близится его
широкогрудый крепконогий конь, и Маша оглядывает испуганно - вдруг и сразу
с бурными перепадами забилось сердце... Закричать? Она почти до крови
закусывает губу, вздергивает беспомощно и заносчиво нежный подбородок, по
немецкой моде перехваченный тонкою шелковою тканью... Но одна из отставших
было прислужниц догоняет ее - слава Господу! Отлегло от сердца! (Маша не
знает, что эта девушка с растерянным лицом подкуплена Войдылой, что
подкуплены слуги, и те, которые станут принимать ее в Медниках, - все
верные рабы Войдыловы, и тут хоть закричи, уже не услышит никто!) Вся
кровь, вся гордость и страх, подлый девический страх, кидаются ей в лицо,
пламенем зажигают ланиты. А он - большой, могучий и страшный - подъезжает
обочь, склоняет голову, легко, чуть-чуть трогая стремя коня. И вот уже
кони идут рядом, и трудно вздохнуть, и весенний упоительный день словно в
дыму, словно в угаре печном... И что-то говорит ласковое, успокаивающее, а
она не понимает ничего! И лишь вся напрягается, словно струна, когда,
властно и бережно охватывая за пояс, снимает ее с коня...
уже выбежали слуги, берут под уздцы коня, стелют ковер, и по ковру, по
ступеням ведет ее (<Подлый раб! Холоп отцов! Не хочу!>), ведет в уже
истопленные, уже изготовленные хоромы и что-то говорит, что-то прошает...
И, почтительно склоняя головы, исчезают слуги, мигом собрав изысканный
стол перед камином, где дотлевают дубовые плахи, рдяно рассыпаясь угольем,
откуда пышет жаром и сытным духом жарящейся на вертелах зайчатины. А на
столе - иноземное вино, дорогие закуски и сласти. Все приготовил, ничего
не забыл лукавый раб, замысливший в этот день непременно породниться с
семейством княжеским. (Ибо ведает, не сегодня-завтра Марию посватают из-за
рубежа и тогда - прощайте дальние замыслы!) Знает и потому решился и уже
не отступит ни за что. А прислужница - что прислужница? Подает, пряча
глаза, сама вспыхивает, представляя, что воспоследует вскоре. А Войдыла
ласков и властен, почти насильно заставляет выпить бокал темного фряжского
вина, от которого враз и сильно начинает кружить голову. Она плохо помнит,
что ест, что пьет. Пугается, узрев по золотым искрам низкого солнца
близящий вечер. Выходя с прислужницею, вдруг кладет руки на плечи девушке,
шепчет отчаянно и обреченно:
Войдыло, и пугается до ужаса, до истерики почти. А завтра ее за потачку,
за поваду вздернут на колесо, будут стегать кошками! Она уже готова
отпереть заднюю дверь и, забыв все наставленья, спасать свою госпожу от
неизбежного... Но дверь скрипит, почуявший недоброе Войдыло проникает в
укромный девичий покой, косится на рукомой, на ночную посудину,
взглядывает с мгновенною яростью на прислужницу, и та отшатывает,
отступает, путаясь в долгом платье. И что-то бормочет он, оглаживая уже
бессильные, уже готовые отдаться плечи Марии, оглаживает и уводит, крепко,
твердо прикрывает дверь. (Прислужница не посмеет последовать за ними!) И
ведет, нет, несет - она уже ослабла так, что не может идти, - несет ее к
застланному медвежьею шкурою и флорентийскими шелками широкому ложу.
горячих жадных поцелуев, бессильными пальцами пытается задержать,
остановить, не позволить... Но сорвано платье, рассыпаны по постели
жемчуга лопнувшего ожерелья.
уже не вздохнуть, и новою какой-то истомою поддается бессильное
противустать тело, и резкая боль, и сплошные, повсюду, по телу всему,
горячие большие властные руки... И ее ставшие потными и мокрыми пальцы,
только что вцеплявшиеся в эти волосы, хватают, ищут, обнимают огромную,
навалившуюся на нее плоть, и уже ни о чем, ни о чем... Вовсе ни о чем не
думается ей в этот страшный, в этот сладкий, в этот трагический миг, чтобы
после, пряча лицо у него на груди, на косматой и уже родной груди, пахучей
и влажной, долго плакать, вздрагивая, обмякая всем недавно напруженным
телом, и уже без сопротивления, со страхом только, крепко зажмуривая
глаза, отдаваться вновь жадным и болезненным ласкам своего - теперь уже
своего навек! - косматого возлюбленного...
потянувшись за свечником, придвинул огонь ближе к растерзанному ложу,
сощурясь, отдыхая, долго вглядывался в похудевшее, беспомощное, почти
детское лицо... И медленная ленивая усмешка тронула, наконец, его губы,
когда он толстыми пальцами, надавив, замял бессильный свечной огонек и,
накинув тяжелую руку на тело княжеской дочери, удоволенно и опустошенно
рухнул на ложе. Редко бывало у него так, как теперь, что, временем, словно
бы и нечего больше желать! Сытое удовольствие истомою прошло по телу.
Судорогою сведенных пальцев ухватил добычу свою за основание кос, всосался
заключительным поцелуем в уже спящие, влажно приоткрытые, безвольные,
истерзанные уста...
умывалась и приводила себя в порядок, распорядил завтраком. (Девка та,
поглядев в его суженные глаза, опрометью кинулась одевать и причесывать
свою опозоренную госпожу.) За едою немногословно, молча почти, сам,
однако, подавал и подвигал ей то то, то другое. Глядел то на нее, то
куда-то вдаль, словно бы и задумчиво, помарщивая лоб, а когда уже отъели и
отпили, сказал, подымаясь и затягивая пояс, как о давно решенном:
перепуганный взгляд девушки, усмехнув слегка, домолвил: - Грех не в грех,
коли венцом прикрыт! А великий князь, чаю, будет заступником нашим!
(Словно бы уже и не он один, а оба грешны, и словно бы, по извечному,
вековому побыту, она, как баба, грешнее его во сто крат.)
действительно был не против. Ульяния всплакнула, благословляя, когда
осанистый, большой Войдыло, потянув Машу за руку, опустился на колени
перед ней. Машу одну не спросили ни о чем, только уже в церкви на вопрос
священника немо и обреченно кивнула она головою. Так она стала, Ольгердова
дочь, женою раба, а хозяин Лиды - княжеским зятем.
Войдылой, - был кровно обижен Кейстут. Хозяин Трок, только что спасший
племянника от разгрома, был в бешенстве. (В Литве тогдашней очень яснело
каждому, что без силы оружной, без верной дружины, овеянной славой побед,
никакое благородство не будет иметь цены истинной!) И теперь этот
мальчишка, забывший заветы отцов, не ведавший толком даже литовской речи
(Ягайло говорил только по-русски!), ленивый и беспечный, падкий на
удовольствия, любитель женщин и роскоши, бросает к ногам холопа свою
сестру, княжну высокого рода, дочь Ольгерда! Как он смел?! Как позволила,
как могла уступить Ульяна?! Разве не он, Кейстут, поклялся Ольгерду у ложа
смерти защищать его семью! Разве не доказал, отбивши полоцкую рать, что
слово его, слово рыцаря, никогда не расходится с делом! Или этот раб,
ставший боярином, защитит вдову брата с детьми паче него, Кейстута?
своих Трок, неуютно огромную, со стенами, увешанными боевым оружием, залу,
куда свет проникал в узкие щели бойниц, откуда едва виднелись низкие,
словно осевшие от тяжести разлатые башни на земляных валах крепости да
грубые бревенчатые клети, сходные с обычным литовским хутором, в которых
одинаково размещались дружина и княжеская семья. (Позднейшие роскошные
Троки, те, что восстанавливают сейчас, строил уже Витовт, в подражание
высоким немецким замкам.) Каменное гнездо Кейстута, окруженное водами
озера, было низким и основательным, огрузневшим от собственной тяжести,
где в сводчатых каморах на дубовом, а то и на земляном полу, подстеливши
попоны и шкуры, спали вповалку сторожевые воины, положив оружие рядом с
собой. Навычно было по звуку рога вскакивать, седлать коня и мчаться в
ночь отбивать очередной рыцарский набег...
печального образа>, и только мрачно горящий взгляд из-под кустящихся
бровей на мертвенно-бледном лице не позволял ошибиться, давал понять, что
не странствующий бродяга-рыцарь, чудом попавший в княжеские покои, бегает
днесь по палате замка, но муж битвы и власти.
жупане, поигрывая кистями широкого русского пояса. Бритое лицо его тоже
слегка побледнело - от незаслуженных, как считал Витовт, отцовых обид.
Ягайло не казался страшен Витовту. К холостому двоюродному брату - хоть и
великому князю по завещанию дяди! - он, будучи уже дважды женат, относился
несколько свысока... Предводительствовал в лихих набегах гулевых, когда
они вместе затаскивали в постель крепких литовских девок, для которых
греховная честь была - провести ночь с самим княжичем! И совсем не понимал
Витовт веселого и беспечного Ягайлу как великого князя литовского! (<Что
он без нас с батюшкою?! Часу не усидит!>)
Посняков Андрей
Свержин Владимир
Андреев Николай
Глуховский Дмитрий
Соломатина Татьяна
Лондон Джек