проч., что для человека из высшего слоя общества, конечно, тяжелее, чем для
мужика, который нередко голодал на воле, а в остроге по крайней мере сыто
наедался. Не буду и об этом спорить. Положим, что человеку, хоть немного
сильному волей, все это вздор сравнительно с другими неудобствами, хотя в
сущности перемена привычек дело вовсе не вздорное и не последнее. Но есть
неудобства, перед которыми все это бледнеет, до того, что не обращаешь
внимания ни на грязь содержания, ни на тиски, ни на тощую, неопрятную пищу.
Самый гладенький белоручка, самый нежный неженка, поработав день в поте
лица, так, как он никогда не работал на свободе, будет есть и черный хлеб и
щи с тараканами. К этому еще можно привыкнуть, как и упомянуто в
юмористической арестантской песне о прежнем белоручке, попавшем в каторгу:
через два часа по прибытии становится таким же, как и все другие,
становится у себя дома, таким же равноправным хозяином в острожной артели,
как и всякий другой. Он всем понятен, и сам всех понимает, всем знаком, и
все считают его за своего. Не то с благородным, с дворянином. Как ни будь
он справедлив, добр, умен, его целые годы будут ненавидеть и презирать все,
целой массой; его не поймут, а главное - не поверят ему. Он не друг и не
товарищ, и хоть и достигнет он наконец, с годами, того, что его обижать не
будут, но все-таки он будет не свой и вечно, мучительно будет сознавать
свое отчуждение и одиночество. Это отчуждение делается иногда совсем без
злобы со стороны арестантов, а так, бессознательно. Не свой человек, да и
только. Ничего нет ужаснее, как жить не в своей среде. Мужик, переселенный
из Таганрога в Петропавловский порт, тотчас же найдет там такого же точно
русского мужика, тотчас же сговорится и сладится с ним, а через два часа
они, пожалуй, заживут самым мирным образом в одной избе или в одном шалаше.
Не то для благородных. Они разделены с простонародьем глубочайшею бездной,
и это замечается вполне только тогда, когда благородный вдруг сам, силою
внешних обстоятельств, действительно, на деле лишится прежних прав своих и
обратится в простонародье. Не то хоть всю жизнь свою знайтесь с народом,
хоть сорок лет сряду каждый день сходитесь с ним, по службе, например, в
условно-административных формах, или даже так, просто по-дружески, в виде
благодетеля и в некотором смысле отца, - никогда самой сущности не узнает.
Все будет только оптический обман, и ничего больше. Я ведь знаю, что все,
решительно все, читая мое замечание, скажут, что я преувеличиваю. Но я
убежден, что оно верно. Я убедился не книжно, не умозрительно, а в
действительности и имел очень довольно времени, чтобы проверить мои
убеждения. Может быть, впоследствии все узнают, до какой степени это
справедливо...
нервно и болезненно действовали на меня. В это первое лето я скитался по
острогу почти один-одинешенек. Я сказал уже, что был в таком состоянии
духа, что даже не мог оценить и отличить тех каторжных, которые могли бы
любить меня, которые и любили меня впоследствии, хоть и никогда не
сходились со мною на равную ногу. Были товарищи и мне, из дворян, но не
снимало с души моей всего бремени это товарищество. Не смотрел бы ни на
что, кажется, а бежать некуда. И вот, например, один из тех случаев,
которые с первого разу наиболее дали мне понять мою отчужденность и
особенность моего положения в остроге. Однажды, в это же лето, уже к
августу месяцу, в будний ясный и жаркий день, в первом часу пополудни,
когда по обыкновению все отдыхали перед послеобеденной работой, вдруг вся
каторга поднялась как один человек и начала строиться на острожном дворе. Я
ни о чем не знал до самой этой минуты. В это время подчас я до того бывал
углублен в самого себя, что почти не замечал, что вокруг происходит. А
между тем каторга уже дня три глухо волновалась. Может быть, и гораздо
раньше началось это волнение, как сообразил я уже потом, невольно припомнив
кое-что из арестантских разговоров, а вместе с тем и усиленную сварливость
арестантов, угрюмость и особенно озлобленное состояние, замечавшееся в них
в последнее время. Я приписывал это тяжелой работе, скучным, длинным,
летним дням, невольным мечтам о лесах и о вольной волюшке, коротким ночам,
в которые трудно было вволю выспаться. Может быть, все это и соединилось
теперь вместе, в один взрыв, но предлог этого взрыва был - пища. Уже
несколько дней в последнее время громко жаловались, негодовали в казармах и
особенно сходясь в кухне за обедом и ужином, были недовольны стряпками,
даже попробовали сменить одного из них, но тотчас прогнали нового и
воротили старого. Одним словом, все были в каком-то беспокойном настроении
духа.
кто-нибудь на кухне.
потому скусны.
заводе-то маемся-маемся, после урка-то жрать хочется. А брюшина какая еда!
----
(Прим. автора).
наладили. Это какая еда! Есть тут правда аль нет?
бы дело.
хоть и скоро, да не споро. Что говорить-то на претензии будешь, ты вот что
сперва скажи, голова с затылком?
Бедность, значит. У нас кто свое ест, а кто и на одном казенном сидит.
Значит, ты богатый, коли сложа руки сидеть хочешь?
подражать. Шкуру дерут. Чего нейти?
Значит, каторга - вот отчего!
сказывал.
том и стоять.
Якубенко Николай
Емилина Ника
Браун Дэн
Вронский Константин
Беляев Александр
Шилова Юлия