Чтение 59–й страницы книги ~Цитадель~

семечком и ничем не напоминало кедр, -- но из семечка возникли корни и
ветви, когда оно распространилось во времени. И в человеке может что-то
распространиться. Я могу дать человеку что-то очень простое, что уместится в
одной фразе, но мало-помалу наберу в нем силу, пущу ветви, корни и изменю
его изнутри, и он станет другим и при луне, и любя, и дома.

Вот почему я говорю тебе, что картина, если она воистину картина, --
это путь просвещения и облагораживания, путь цивилизации, на который я
поставил тебя. Но ты не сумеешь сказать, чем эта картина в тебе
распорядилась.

Может случиться, однако, что сеть моих силовых линий окажется для тебя
слабой. Воздействие ее иссякнет вместе с концом страницы. Бывают семена с
ослабленной всхожестью, бывают люди без творческого порыва. И все же ты мог
бы постараться и прорастить это семечко, чтобы построить мир...

Когда я говорю "солдат королевы", то, думаю, всем понятно, что речь не
идет об армии или власти, но о любви. Особой любви, что ничего для себя не
ищет стремясь приникнуть к неизмеримо большему, чем ты сам. Любви, которая
облагораживает и возвышает. Солдат королевы сильнее, чем просто солдат.
Посмотри, как чтит он свое достоинство, чтя свою королеву Он никогда не
предаст, хранимый любовью к королеве, царящей у него в сердце. Ты видишь,
каким гордецом он вернулся к себе в деревню, но смутился и покраснел, когда
его спросили о королеве. Ты знаешь, его позовут воевать, он оставит жену и
дом, но воюет он совсем не так, как солдаты короля, -- те кипят ненавистью и
готовы вколотить своего короля врагу в кишки. Солдат королевы любит, даже
сражаясь, и учит любить других. И вот еще что...

Но продолжи я говорить, я пойму, что метафора исчерпала себя, -- в
общем, довольно слабая метафора. Я не смогу тебе сказать, что отличает
солдата короля от солдата королевы, когда они сидят за столом и едят свой
хлеб. Образ, картина, зажженная лампа светит во Вселенной, но освещает
ничтожную ее часть.

Однако все, что стало для тебя очевидностью, обретает силу зерна, из
которого ты можешь взрастить свой мир.

И я повторю: если ты заронил зерно, тебе нет надобности в толкованиях,
теориях, догмах, поисках путей и средств воплощения. Зерно укоренится в
земле людей, и у тебя появится тысяча тысяч последователей и помощников.

Если ты убедишь человека, что он -- солдат королевы, твое царство
-обогатится вожделенным благородствам. И со временем все забудут о
прекрасной королеве.

CXXXVII

Не забывай: слово -- уже воздействие. И если ты хочешь понудить меня к
действию, ничего мне не доказывай. Неужели ты веришь, что сдвинешь меня с
места доводами? Я найду повесомее и двину их против тебя.

Случалось ли тебе снова влюбиться в женщину после того, как на суде она
доказала, что была кругом права? Тяжбы озлобляют. Не вернет она тебя и
постаравшись стать прежней, той, которую ты полюбил, от этой прежней ты и
ушел. Я наблюдал, как бедняжка, что вышла замуж, растрогав сердце жалобной
песней, накануне развода запела ее. Муж разъярился.

Но если разбудить в нем того, кто когда-то ее полюбил, он, возможно, к
ней и вернется. Но это уже творчество, нужно что-то заронить в человеческую
душу, как я заронил страсть к морю и дождался строителей корабля. Из семени
растет и ветвится дерево. Может, муж и попросит снова спеть ему грустную
песенку.

Ты полюбишь меня, если я проращу в тебе то, что ко мне потянется. Но не
жалобами на страдания -- они скоро опротивеют тебе. Не упреками -- они
озлобят тебя. Не доводами, почему ты должна меня любить, -- нет на свете
таких причин и доводов. Основание для любви -- любовь. Я не стану стараться
быть таким, каким ты когда-то меня полюбила. Такого меня ты не любишь
больше. Иначе была бы по-прежнему со мной. Я постараюсь разбудить в тебе
что-то мое. И если во мне есть сила, ты увидишь вместе со мной ту картину,
которая сделает тебя моим другом.

Позабытая мной будто ранила стрелой мое сердце, спросив: "Слышите
позабытый вами колокольчик?".

Что же, в конце концов, я хочу тебе сказать? Часто поднимаюсь я на свою
вершину и смотрю на город. Или брожу по нему в молчании моей любви,
прислушиваясь к словам. Одни слова вызывают, не медля, действие, к примеру,
отец приказал сыну: "Пойди принеси кувшин воды..." -- или капрал солдату: "В
полночь сменишь караульного..." Слова эти казались мне всегда плоскими.
Чужеземец, не зная нашего языка, видя, как верно слово служит насущному, мог
бы решить, будто живем мы жизнью муравьев, отлаженной и одномерной. А я,
глядя на повозки, дома, мастерские, рынки, больницы моего города, не находил
ничего отличного в нем от жизни стада, только животные моего стада были
более деятельными, изобретательными, понятливыми. И для меня стало
очевидным:

обыденная жизнь не требует присутствия человека.

Однако, не зная языка, исходя лишь из порядков муравейника, невозможно
было объяснить поведение горожан, что, усевшись в кружок на рыночной
площади, самозабвенно слушали старика-сказителя, и, если он был талантлив, в
его власти было поднять их и повести за собой поджигать город.

Мне случалось видеть, как преображалась мирная толпа, внимая хриплым
пророчествам и, послушная им, пламенея, кидалась в пекло битвы. Ветер слов
приносил что-то необычайное, раз толпа отказывалась от муравьиной жизни и
превращалась в обреченный смерти гибельный пожар.

Те, кто уцелел после него, вернулись домой преображенными. Мне
показалось, что не стоит ходить к колдунам за магическими заклинаниями, до
меня и без них долетали магические слова и уводили от дома, работы,
привычного уклада жизни, заставляя жаждать гибели.

Потому я и прислушиваюсь так пристально, отделяя пустые слова от
действенных, определяя, что же они несут. Я не о содержании, оно не имеет
значения, а если б имело, каждый был бы великим поэтом. Каждый увлекал бы за
собой, воскликнув: "Вперед! На приступ! Запах пороха..." Попробуй позови их,
они в ответ рассмеются. Как смеются над теми, кто ратует за доброту.

Но я слышал слова, которые доходили до сердца и изменяли людей. Я
просил Господа просветить меня и научить различать в ветре слов редкостные
крупинки семян.

CXXXVIII

Я задумался, что же такое счастье, и, мне показалось, что-то понял. Оно
представилось мне благодатным плодом жизненного уклада, который вытруживает
в тебе день за днем душу, способную чувствовать себя счастливой, а вовсе не
получением задаром множества бестолковых вещей. Бессмысленно снабжать людей
счастьем как заготовленным впрок припасом. Много разного давал мой отец
беженцам-берберам, но счастья не дал, тогда как в скудной, полной лишений
пустыне я видел людей, лучащихся счастьем.

Не сочти, будто я хоть на миг подумал, что осчастливлю тебя, оставив в
одиночестве среди нищеты и лишений. С еще большим основанием ты впадешь в
безнадежное отчаяние. Просто я выбрал самый наглядный пример, желая
показать, что счастье не зависит от того, сколько у тебя материальных благ,
показать, что счастье зависит скорее от добротности жизненного уклада.

И если я убедился на опыте, что счастливых людей куда больше в
монастырях и пустынях, где люди жертвуют собой, и куда меньше в изобильных
оазисах и на благодатных островах, то это вовсе не значит, что я сделал
дурацкий вывод, будто сытная пища во вред счастью.

Нет, я понял другое: там, где больше всяческих благ, людям легче
ошибиться, им начинает казаться, что счастьем и впрямь наделяют вещи, хотя
одаряет им смысл, приданный этой вещи царством, отчим домом, родным краем.
Живя среди цветущего изобилия, легче ошибиться и в причине несчастья: люди
винят в своих бедах избытки, называют суетностью и хотят избавиться именно
от них.

У пустынника и монаха ничего нет, источник их счастья очевиден, и они
усердно и ревностно служат ему.

Жизнь аскета сродни вечной борьбе с врагом, ты можешь возвыситься,
можешь погибнуть. Но если ты поймешь, в чем истинное счастье, и сумеешь быть
ревностным и усердным на изобильном острове или в оазисе, человек,
родившийся в тебе, будет более велик, чем тот, кого рождает пустыня; у
многострунного инструмента звучание богаче, чем у одной струны. Сандал и
эбен, шелк и бархат, изысканные яства и вина добавляли благородства
благородному замку моего отца, где каждый шаг был исполнен смысла.

Позолоте на складе грош цена, она обретет цену, если ею позолотят дом,
обратив его в дворец.

CXXXIX

Снова пришел ко мне пророк, день и ночь раздувал он в себе священное
пламя гнева, тот самый пророк, что вдобавок еще и косил.

-- Заставь их приносить жертвы, -- сказал он.

-- Заставлю, -- согласился я. -- Если частичка их богатств перестанет
быть запасом впрок, потеряют они немного, зато как обогатятся чувством
значимости своего богатства; богатство неощутимо, если ему не нашлось места
в общей для всех картине.

Но он не слушал меня, клокоча яростью.

-- Принудь к покаянию, -- продолжал он.

-- Обязательно, -- согласился я, -- пост поможет им сохранить вкус к
пище, они лучше поймут голодающих не по своей воле, и, возможно, постясь,
одни станут совершеннее и ближе к Господу, а другие не разжиреют.

Ярость по-прежнему клокотала в нем.

-- Но полезнее всего их всех обречь на мучения... Я понял: если выдать
человеку жесткую подстилку, лишить хлеба, света, свободы, мой пророк станет
к людям терпимее.