"обожествление" - это отношени е меньшего к большему. Если время боготворит
язык, это означает, что язык больше, или старше, чем время, которое, в свою
очередь, старше и больше пространства. Так меня учили, и я действительно так
чувствовал. Так что, если время - которое синонимично, нет, даже вбирает в
себя божество - боготворит язык, откуда тогда происходит язык? Ибо дар
всегда меньше дарителя. И не является ли тогда язык хранилищем времени? И не
поэтому ли время его боготворит? И не является ли песня, или стихотворение,
и даже са ма речь с ее цезурами, паузами, спондеями и т. д. игрой, в которую
язык играет, чтобы реструктурировать время? И не являются ли те, кем "жив"
язык, теми, кем живо и время? И если время "прощает" их, делает ли оно это
из великодушия или по необходимости? И вообще, не является ли великодушие
необходимостью?
немыслимой вертикалью. Они были также очень непринужденные, почти болтливые:
метафизика в обличии здравого смысла, здравый смысл в обличии детских
стишков. Само число этих обличий
правду - или через которого правда становится слышимой. По крайней мере, это
было больше похоже на правду, чем что-либо, что мне удалось разобрать в этой
антологии. И, возможно, такое чувство возникало именно из-за налета
необязательности, который я ощущал в падающей интонации "прощает / Всех, кем
он жив; / Прощает трусость, тщеславие, / Венчает их головы лавром". Я
полагал, слова эти были там просто чтобы удержать рвущееся ввер х "Время
...боготворит язык".
Тогда я был просто потрясен. К тому же мне стало ясно, что следует
прислушиваться, когда Оден делает свои остроумные комментарии и замечания,
не упуская из виду цивилизацию, какова бы ни была его непосредственная тема
(или состояние). Я почувствовал, что имею дело с новым метафизическим
поэтом, поэтом необычайного лирического дарования, маскирующимся под
наблюдателя общественных нравов. И я подозревал, что этот выбор маски, выбор
этого языка был меньше обусловлен вопросами стиля и традиции, чем личным
смирением, налагаемым на него не столько определенной верой, сколько его
чувством природы языка. Смирение не выбирают.
Йейтса" я понимал, что столкнулся с автором более смиренным, чем Йейтс или
Элиот, с душой менее раздраженной, чем у них, хотя, боюсь, не менее
трагической. Оглядываясь назад,
драма в голосе Одена, то не его собственная личная драма, но общественная
или экзистенциальная. Он никогда не поместил бы себя в центр трагической
картины; в лучшем случае, он призна л бы свое присутствие при этой сцене.
Мне еще предстояло услышать из его собственных уст: "И. С. Баху ужасно
повезло. Когда он хотел славить Господа, он писал хорал или кантату,
обращаясь непосредственно к Всемогущему. Сегодня, если поэт хочет сделать то
относится и к молитве.
единственного числа высовывает свою безобразную голову с тревожащей
частотой. Но человек есть то, что он читает; иными словами, натыкаясь на это
местоимение, я обнаруживаю Одена боль ше, чем кого-нибудь еще: аберрация
просто отражает количество прочитанного мною из этого поэта. Конечно, старые
собаки не выучатся новым трюкам, однако их хозяева в конце концов становятся
похожи на своих собак. Критики и особенно биографы писателей, обл адающих
характерным стилем, часто, пусть бессознательно, перенимают способ выражения
своего предмета. Грубо говоря, нас меняет то, что мы любим, иногда до потери
собственной индивидуальности. Я не хочу сказать, что именно это произошло со
мной; я лишь пы таюсь сказать, что эти в остальном назойливые "я" и "меня" -
в свою очередь, формы косвенной речи, адресат которой - Оден.
- не могу сказать, чтоб таковых было слишком много, - шестидесятые были
эпохой антологий. Возвращаясь домой, иностранные студенты и ученые,
приехавшие в Россию по обмену,
стихов. Они продавали их за бесценок букинистам, которые впоследствии
заламывали неслыханные цены, если вы хотели их купить. Основания были весьма
просты: удержать местных жителей о т покупки этих западных предметов; что до
самого иностранца, он, очевидно, уже уедет и не сможет увидеть это
несоответствие.
посещает эти места, вы могли заключить что-то вроде сделки, которая знакома
всем охотникам за книгами: вы меняли одну книгу на другую, или две-три книги
на одну, или вы ее покупал и, прочитывали, возвращали в магазин и получали
свои деньги назад. К тому же когда я освободился и вернулся в мой родной
город, я уже имел некоторую репутацию, и в нескольких книжных магазинах со
мной обращались довольно любезно. Вследствие этой репутаци и меня иногда
посещали иностранные студенты, и поскольку не полагается переступать чуждой
порог с пустыми руками, они приносили книги. С некоторыми из этих
посетителей у меня завязывалась тесная дружба, отчего мои книжные полки
заметно выигрывали.
сладковатый запах их обложки, и за их страницы с желтым обрезом. Они
выглядели очень по-американски и были карманного формата. Их можно было
вытащить из кармана в трамвае или в гор одском саду, и хотя текст, как
правило, был понятен лишь наполовину или на треть, они мгновенно заслоняли
местную действительность. Моими любимыми, впрочем, были книги Луиса
Антермайера и Оскара Уильямса, поскольку они были с фотографиями авторов,
разжиг авшими воображение не меньше, чем сами строчки. Я часами сидел,
внимательно изучая черно-белый квадратик с чертами того или иного поэта,
пытаясь угадать, что он за человек, пытаясь его одушевить и привести его
лицо в соответствие с наполовину или на трет ь понятыми строчками. Позже, в
компании друзей мы обменивались нашими дикими догадками и обрывками слухов,
которые время от времени до нас доходили, и, выведя общий знаменатель,
объявляли свой приговор. Опять-таки оглядываясь назад, нужно сказать, что ча
сто наши домыслы были не слишком далеки от истины.
несколько искусственная, слишком дидактическая в своем обращении с тенью:
снимок больше говорил о фотографе, чем о его модели. Из этой фотографии
можно было заключить, что л ибо фотограф был наивным эстетом, либо черты
модели были слишком нейтральны для его занятия. Мне больше нравилась вторая
версия, отчасти потому что нейтральность тона была во многом особенностью
оденовской поэзии, отчасти потому что антигероическая поза была ide`e fixe
нашего поколения. Идея эта состояла в том, чтобы выглядеть, как другие:
простые ботинки, кепка, пиджак и галстук предпочтительно серого цвета, ни
бороды, ни усов. Уистан был узнаваем.
как бы объясняющие начало войны, которая была колыбелью моего поколения, но
в сущности описывающие и нас самих, примерно как этот черно-белый снимок:
с жертвами, и, я думаю, они должны быть вытатуированы федеральным
правительством на груди каждого новорожденного не только за их содержание,
но и за их интонацию. Единственн ым приемлемым доводом против такой
процедуры был бы тот, что у Одена есть строчки и получше. Что делать, к
примеру, с:
Нью-Йорком, то как насчет этого двустишия из "Щита Ахилла", которое, по
крайней мере для меня, звучит Дантовой эпитафией горстке восточноевропейских
наций:
нежную кожу, которую это ранит, в этом же стихотворении есть семь других
строчек, которые следует высечь на вратах всех существующих государств и
вообще на вратах всего нашего мира:
Шилова Юлия
Маркеев Олег
Маккарти Кормак
Гюго Виктор
Шилова Юлия
Сертаков Виталий