Чтение 59–й страницы книги ~Возвращение в Брайдсхед~

сказала она. Глаза ее неестественно блестели и казались огромными, лицо было
очень бледным, и только на скулах, где в юности она накладывала румяна,
рдели два ярких пятна.-- Обычно у истеричек вид как во время сильного
насморка. А тебе надо переменить рубашку, перед тем как идти вниз, эта вся
проплаканная и в губной помаде.

-- А мы пойдем вниз?

-- Обязательно. Не можем же мы оставить бедного Брайди одного в вечер
его помолвки.

Когда я к ней возвратился, она сказала:

-- Извини меня за эту ужасную сцену, Чарльз. Я не могу тебе объяснить,
что со мной было.

Брайдсхед оказался в библиотеке. Он курил сигару и мирно читал
детективный роман.

-- Хорошо в саду? -- спросил он.-- Если б я знал, что вы собираетесь
погулять, я бы тоже пошел.

-- Довольно холодно.

-- Я надеюсь, что не причиняю особых затруднений тем, что выживаю
отсюда Рекса. Понимаете, на Бартон-стрит нам будет слишком тесно с тремя
детьми. К тому же Берил любит жить за городом. Папа в своем письме
предлагает теперь же перевести все имение на мое имя.

Мне вспомнилось, как Рекс говорил мне в день моего первого приезда в
Брайдсхед в качестве гостя Джулии:

-- Меня такое положение вполне устраивает.-- Это были едва ли не первые
его слова при встрече.-- Старый маркиз держит дом, Брайди -- местный
лорд-феодал, а живу я, и мне это ни гроша не стоит. Оплачиваю только
продовольствие и домашних слуг. Можно бы удобнее, да некуда, а?

-- Вероятно, ему будет жаль отсюда перебираться,-- сказал я.

-- Не беспокойся, он найдет что-нибудь другое на таких же выгодных
условиях,-- возразила Джулия.

-- У Берил есть кое-какая мебель, которой она дорожит. Не совсем
уверен, что она подойдет сюда. Знаете, всякие там дубовые комоды, стулья с
прямыми спинками, все в таком роде. Я думаю, она сможет поставить ее в
бывшей маминой комнате.

-- Да, пожалуй, это самое подходящее место. И брат с сестрой просидели
до ночи, обсуждая предстоящее переустройство дома. "Час назад,-- думал я,--
в темном углу среди буксовых кустов она горестно оплакивала, надрываясь,
смерть своего бога, а теперь толкует о том, какую комнату лучше отвести
детям Берил, старую курительную или бывшую классную". Это было выше моего
разумения.

-- Джулия,-- сказал я позже, когда Брайдсхед ушел к себе,--ты видела
когда-нибудь картину Холмена Ханта под названием "Пробужденная совесть"?

-- Нет.

Несколько дней назад я наткнулся в библиотеке на "Прерафаэлитов"
Рескина; я сходил за ними и прочел ей, что там говорится об этой картине.
Она весело смеялась.

-- Ты совершенно прав. Именно это я и чувствовала.

-- Но я не могу поверить, родная, что такой поток слез был вызван
несколькими бестактными словами Брайди. Ты, наверно, думала об этом и
раньше?

-- Почти никогда; редко-редко; в последнее время чаще, в ожидании трубы
архангела.

-- Разумеется, у психологов есть этому объяснение: формирующие
впечатления детства, комплекс вины из-за чепухи, которую тебе вбивали в
голову. В глубине души ты ведь понимаешь, что это чепуха, верно?

-- Если бы это было так!

-- Когда-то Себастьян сказал мне почти то же самое.

-- Себастьян возвратился в лоно церкви, ты знаешь? Конечно, он никогда
так решительно не порывал с нею, как я. Я зашла слишком далеко, для меня
пути назад нет. Это я понимаю, если ты это имел в виду, когда говорил о
чепухе. Единственное, на что мне осталось надеяться,-- это что мне удастся
привести свою жизнь в относительный земной порядок, покуда весь земной
порядок не прекратился. Поэтому я хочу выйти за тебя замуж. Хочу родить
ребенка. Это я еще могу... Пойдем снова выйдем. Луна, наверно, уже взошла.

Полная луна сияла высоко в небе. Мы обошли вокруг дома. Под липами
Джулия задержалась, обломила цветущую ветку, прошлогодний побег, которыми
топорщились остриженные низкие кроны, и на ходу ободрала ее до хлыстика,
какие делают из липовых побегов дети; но движения ее были нервными,
недетскими; она оборвала цветы, листья, сминая их пальцами, царапая ногтями,
начала счищать кору. И вот мы опять стояли у фонтана.

-- Как в классической комедии,--сказал я.--Декорации--барочный фонтан в
саду знатного вельможи; акт первый -- на закате, акт второй -- в сумерки,
акт третий -- при луне. Действующие лица каждый раз сходятся у фонтана безо
всякой к тому причины.

-- Комедии?

-- Ну, драме. Трагедии. Фарсе. Как тебе будет угодно. Идет сцена
примирения.

-- А разве была ссора?

-- Было отчуждение и взаимное непонимание во втором акте.

-- Почему такой безобразный, подлый тон? Неужели тебе обязательно все
воспринимать со стороны? Ну почему то, что происходит, для тебя спектакль?
Почему моя совесть -- пре-рафаэлитская картина?

-- Так мне представляется.

-- Это отвратительно!

Ее вспышка ярости была так же внезапна, как и все, что происходило в
этот вечер головокружительных виражей. Неожиданно она хлестнула меня липовым
прутиком по лицу, хлестнула со злобой, больно, изо всей своей силы.

-- Отвратительно! Почувствовал теперь? Она ударила еще раз.

-- Ну? -- сказал я.-- Бей еще.

Она уже занесла руку, но осеклась, и полуободранная палочка полетела в
фонтан и закачалась на воде, черно-белая в лунном свете.

-- Больно?

-- Да.

-- Я?.. Тебя?..

Ярость ее улетучилась; ее слезы, хлынув с новой силой, увлажнили мне
щеку. Я отстранил ее, положив ей руку на плечо, и она, склонив голову,
по-кошачьи потерлась об мою руку щекой, совсем не по-кошачьи уронив на нее
слезу.

-- Эх ты, кошка на крыше,-- сказал я.

-- Бессердечный!

Она прикусила мою руку, но я не пошевелился, когда ее зубы притронулись
к моей коже, и она, не укусив, коснулась губами и, не поцеловав, лизнула ее.

-- Кошка под луной.

Такое настроение ее было мне знакомо. Мы пошли к дому. В освещенной
прихожей она тронула пальцами горящие рубцы на моем лице.

-- Бедные щеки. Будут завтра следы?

-- Очевидно.

-- Чарльз, я с ума сошла? Что случилось сегодня? Я так устала.

Она зевнула; на нее напала непреодолимая зевота. Она сидела у себя за
туалетным столом, опустив голову, уронив волосы на лицо, и безудержно,
беспомощно зевала, и, когда она выпрямилась на минуту, из-за ее плеча я
увидел и зеркале лицо, оцепеневшее от усталости, как у солдата в
отступлении, а выше -- мое собственное, перечеркнутое двумя пунцовыми
полосами.

-- Так устала,-- повторила она, снимая свое золотое платье и оставляя
его на полу,-- устала, и с ума сошла, и ни на что не гожусь.

Я уложил ее спать; голубые веки сомкнулись; бледные губы зашевелились,
касаясь подушки, но было ли то пожелание спокойной ночи или же молитва --
детская присказка, которая пришла ей на язык в это сумеречное мгновенье
между сном и страданием, древний религиозный стих, который дошел к няне
Хокинс через века, через все перемены языков и наречий из тех времен, когда
развьючивали по вечерам лошадей на долгом Пути Странника - этого я не знал.

На следующий вечер приехал Рекс со своими политическими дружками.

-- Они не будут воевать.

-- Они не могут воевать. У них нет денег... у них нет нефти.

-- У них нет молибдена... у них не хватит людей.

-- У них не хватит наглости.

-- Они побоятся.

-- Они боятся французов... боятся чехов... боятся словаков... боятся
нас.

-- Это блеф.

-- Конечно, блеф. Где у них вольфрам? Где у них марганец?

-- Где у них хром?

-- Я расскажу вам одну историю...

-- Вот, вот, послушайте, это интересно, Рекс расскажет одну историю.

-- ...один мой приятель путешествовал на машине по Шварцвальду, только
на днях вернулся, и вот он рассказывал мне вчера, пока мы с ним играли в
гольф. Едет он, представьте, проселочной дорогой, дорога поворачивает, и он
с ходу выезжает на шоссе. А на шоссе -- что бы вы думали? Танковая колонна.
Тормозить поздно, он вылетает на асфальт и на всем ходу врезается прямо в
танк. Ну, думает, крышка... Слушайте, слушайте, сейчас будет самое смешное.

-- Сейчас будет самое смешное.

-- Он проехал танк насквозь и даже краску с кузова не содрал. Что б вы
думали? Танк-то был брезентовый -- разрисованный брезент на бамбуковой раме.

-- У них нет стали.

-- У них нет станков. Нет рабочей силы. Они голодают.

- У них нет жиров. Их дети болеют рахитом.

-- Их женщины страдают бесплодием.

-- Их мужчины страдают бессилием.

-- У них нет докторов.

-- Доктора были евреи.