– Там про разных людей рассказы. Про разные встречи. И про тебя.
– Про меня?
– Ну да. Про тот случай на станции. Ты помнишь?
– Еще бы, – сказал Серёжа. – Но… чего же там про меня-то писать?
– Да уж Алексей знал чего… Разве он тебе не говорил?
С тихим отчаянием Серёжа сказал:
– Я его не видел с тех пор. Если бы я знал! Я ведь и сегодня пришёл, потому что беда случилась.
Товарищ Алексея Борисовича помолчал. Потом проговорил, словно успокаивая Серёжу:
– Бывает и так. Суетишься, бегаешь, некогда с хорошим человеком увидеться. И приходишь только тогда, когда узнаешь, что с ним несчастье.
– Да не так, – все с той же горечью сказал Серёжа. – Я же не знал про Алексея Борисовича ничего. Я к нему к живому шел, со своей бедой. Вернее, с нашей…
Ничего не изменилось на первый взгляд. Но сразу будто тверже стала рука мужчины на Серёжином плече.
– А что произошло? – спросил он уже по-иному, быстро и четко.
– Да не все ли равно? – откликнулся Серёжа. – Теперь-то уж…
Мужчина придержал его за плечо, зашел вперед и глянул в лицо. Глаза у него были теперь точными, как у снайпера.
– Да ты что, мальчик… У Алексея же остались друзья!.. Ведь есть же газета!..
8
Когда умерла мама, Серёжа много ночей подряд видел один сон. Не страшный, но какой-то безнадежный. Будто они с папой идут по унылому пустырю, где торчат кусты высохшего бурьяна. И тянется вдоль пустыря неровный серый забор из щербатых досок. А папа молчит, молчит… И все это – очень долго. Серёжа зачем-то держит на тонком ремешке пустой большой термос, и он при каждом шаге стукает Серёжу по ноге… Потом, когда уже совсем темно, приходят они домой. Дом заброшен и пуст. Мебели нет, мусор на полу, клочьями висят на стенах отставшие обои. От одинокой лампочки – жидкий желтый свет.
С минуту Серёжа и папа стоят на пороге пустой комнаты. Потом папа берет его за руку. Молча. Опять надо идти. И теперь уже неизвестно, куда и зачем. Куда-то сквозь пустые черные улицы с редкими огоньками, через рельсовые пути, по ночному полю. Серёжа знает, что шагать придется всегда и, кроме этой дороги, ничего уже не будет. И ему не страшно, не горько даже, а просто очень темно и пусто на душе. А термос по ноге – стук, стук…
С такой же пустотой и безнадежностью возвращался Серёжа с кладбища. До той минуты, пока журналист Владимир Матвеевич Ларцев не догнал его на обочине.
"Да ты что, мальчик…"
У него ладонь была узкая и крепкая, как у Иванова.
"У Алексея же остались друзья!"
Как он сам не подумал об этом? Дурак, честное слово.
"Ведь есть же газета!"
Серёжа улыбнулся. Даже в очень тяжелые минуты человек может улыбнуться, если к нему возвращается надежда. Пусть вместе с болью, с горем, с тревогой – но все равно надежда. Значит, что-то есть впереди. Значит, можно держаться прямо.
– Будут поминки, – сказал Владимир Матвеевич. – Я не пойду. Алексей не простил бы такой траты времени. Мы поедем в редакцию, и ты расскажешь все.
Домой Серёжа вернулся в сумерках.
– Сергей, в чем дело? – жестко спросил отец. – Вчера ты убежал с уроков. Сегодня прогулял весь день. Из школы звонят! Хоть в милицию заявляй!.. Что случилось? Что было вчера и сегодня?
Серёжа стащил куртку, медленно повесил на крючок. Голова кружилась от голода и усталости.
– Вчера, – сказал он, – разгромили у нас отряд…
– Это я знаю. Но при чем здесь школа? Ты пропустил два дня.
– Я с утра в редакцию пошел, к Алексею Борисовичу… А он умер. Сегодня хоронили, – сказал Серёжа и понял, что сейчас заплачет. Переглотнул, замолчал.
– Сергей, ты это что… Это правда?
– Да… Потом я познакомился с Ларцевым. Это друг Алексея Борисовича. Я ему про отряд рассказал. А потом мы с ним поехали к Олегу. Надо было скорее. Надо же спасать "Эспаду"…
Серёжа сел на табуретку, и наступило молчание, которое они с отцом лишь изредка разбивали короткими вопросами и ответами: "На кладбище ездил?" – "Да". – "А что с Алексеем Борисовичем?" – "Сердце". – "Ты не знал?" – "Нет".
Наконец папа сказал:
– Я понимаю. Но позвонить домой, чтобы люди с ума не сходили от беспокойства, ты, наверно, мог…
– Не догадался. В голове такой звон… Ты не ругайся, папа.
– Да я не ругаюсь. Ваша завуч ругается, звонила мне… Ужинай и ложись, ты прямо черный от усталости… Постой, позвони сначала Генке, а то он извелся из-за тебя.
Завуч Елизавета Максимовна грохнула указкой по столу
– Пусть там, на задних партах, помолчат, пока я говорю! Иначе будем говорить по-другому! Я спрашиваю не вас, а Каховского. Как он посмел самовольно посреди урока уйти из класса? Как он посмел прогулять два дня? Без всякой причины!
На задних партах не хотели молчать.
– Ничего себе: без причины! – громко сказал Павлик Великанов. – У людей клуб громят, а они сиди и задачки разбирай!
– Великанов! Помолчи, будь любезен! Никто ничего не громил, к вашему сведению. Их клуб закрыли по решению руководства. И раз его закрыли, значит, надо!
– Кому надо? – спросил Серёжа. – Сенцовым надо? Тетушкам разным, которые жалобы пишут? Они хотят, чтобы мы цветочки поливали, а вместо клинков чтоб вязальными спицами работали!
Елизавета Максимовна помолчала и сказала негромко, даже печально:
– Каховский, Каховский… Что с тобой случилось? Ты мог стать гордостью школы. А ты…
– А что он? – вежливо спросила Люся Колосницына.
– Что он? – доброжелательно переспросила Елизавета Максимовна. – А вы сами не знаете? Его постоянные выходки! В течение всего учебного года. История с дежурной, история с дневниками, его постоянное вмешательство в дела второго класса… Его грубость с учителями, опоздания, прогулы…
Вмешался Кузнечик. Отчетливо и громко он сказал:
– У него друг умер.
– Перестань! И будь добр не перебивать! Друг… Я понимаю. Но он сам сказал, что это случайный знакомый. Они виделись один раз в жизни. Таких "друзей" у каждого тысячи.
"Ей ничего нельзя объяснить, – подумал Серёжа. – Она и слушать не хочет. Она все знает заранее".
– Это не случайный знакомый, – сказал кто-то с третьего ряда. – Он про Серёжку в газету писал.
Елизавета Максимовна будто даже обрадовалась:
– Вот-вот! В газету писал! Потому и друг? Лучше бы он написал о его выходках, хороший получился бы фельетон. И пользы больше было бы. Кстати, Каховскому не следует слишком часто напоминать о газете и об этом случае. Один смелый поступок не оправдывает множества других – безобразных!
– А когда я напоминал? – удивленно спросил Серёжа.
Но Елизавета Максимовна его не слышала. Она продолжала:
– В этой газете к тому же написано, как наш герой, воспользовавшись своими приемами, избил палкой товарища по школе…
– Товарища? – громко спросил Кузнечик. – Подонок он, а не товарищ.
– Медведев! – Елизавета Максимовна снова грохнула указкой. – Будь любезен запомнить: в нашей школе нет подонков! Здесь все – наши учащиеся ! А Сенцов – гордость своего класса. Учится без троек, выпускает стенгазету… Пусть Гармашева подтвердит, если не верите.
Председатель совета дружины Вика Гармашева присутствовала на собрании. Ее пригласили, чтобы знала, какие дела творятся у шестиклассников. Она слегка пожала плечами, словно хотела сказать: тут и подтверждать нечего, всем известно.
– Подумаешь, "гордость", – сказал Генка. – Трус он, к шпане подлизывается. Чтоб такой гордостью стать, надо свою гордость подальше спрятать.
Невоспитанный Мишка Маслюк шмыгнул носом и добавил:
– Если так, то у нас всяких гордостев в классе больше половины. Без троек учатся и стенгазету делают по очереди.
– Вашему классу гордиться нечем! – отрезала Елизавета Максимовна. – Разболтались – дальше некуда. Пользуетесь, что Татьяна Михайловна гриппом болеет. А тебе, Маслюк, вообще… С двойки на тройку перекатываешься… Я поражаюсь настроению, которое царит в классе. Вместо того чтобы принципиально обсудить Каховского, вы его покрываете.
– И меня, – сказал Кузнечик. – Я вчера тоже три урока пропустил. По этой же причине.
– И тебя, – согласилась Елизавета Максимовна. – Но Каховский – прежде всего. Он инициатор… Анатолий Афанасьевич по мягкости характера прощал ему многие фокусы. Надеялся, что Каховский образумится. Напрасная была надежда… Ладно! Пока Анатолий Афанасьевич в больнице, его замещаю я. И решать буду по-своему. Легко вы не отделаетесь.
– Нам легко и не надо, – сказал Генка. – Надо, чтобы справедливо.
– Будет справедливо, не волнуйся.
– А я волнуюсь, – возразил Генка и встал. – Где же эта справедливость? Сенцов – гордость школы, а Каховский – хулиган и прогульщик! Сергей, отдай Сенцову готовальню, которую тебе милиция подарила!
– Медведев! – Голос у Елизаветы Максимовны стал металлическим. – Еще слово, и ты отправишься за дверь.
– Не отправлюсь, – просто, даже скучновато сказал Кузнечик.
Глаза у Елизаветы Максимовны стали круглыми.
Афанасьев Роман
Посняков Андрей
Никитин Юрий
Орлов Алекс
Корнев Павел
Распопов Дмитрий