Чтение 59–й страницы книги ~Бессмертная трилогия~

вызвали из гаражей свои машины. У мхатовцев замирали сердца и дух
захватывало.

- Борис!.. Борис!..

- Отойди!.. Отстань!.. - грохотал Ливанов на приятелей, хватавших его за
полу коричневого пиджачишки. - Я свободный артист! У меня что в уме, то и на
языке.

Приятели отскакивали от него, как теннисные мячи от ракетки.

Литовцева истерически дергала острыми плечиками:

- Кошмар! Из-за этого дурака театр закроют.

А папаша Бориса Ливанова был небольшим актером в небольшой провинции.
Богатых помещиков он и на сцене-то никогда не играл.

Борис являлся своим человеком и у нас в доме, и у Качаловых. Про самого
себя он сообщал не без юмора:

- Я дурак, но из вашего общества.

Это, разумеется, была клевета на себя ради острого словца.

Но дураком он все-таки бывал, а хвастуном частенько.

Особенно "хвативши", как говорят актеры.

У Ливанова было всего много: лица, глаз, голоса, тела, рук, ног. Ходил он
в красавцах. У Станиславского числился чуть ли не первым кандидатом в
великие артисты.

Режиссер Пудовкин собирался с ним ставить "Ромео и Джульетту".

- Борис у меня появится из-за кулис, - фантазировал Пудовкин, - держа за
ножку целого жареного гуся. Во время монолога он этого гуся съест. Ромео -
человек Возрождения. Человек неуемных страстей. А для неуемных страстей
требуется соответствующая пища. Борис, как полагаю, гусем не поперхнется.

- Пожалуй.

У Ливанова имелась своя жизненная философия, стратегия и тактика.

- В гостях, Толя, - поучал он, - Боже тебя упаси садиться под винегрет.
Так на нем и погибнешь. Всегда садись, друже, под зернистую икорку или
балычок.

Младость! Младость! У нее завидный аппетит.

Донжуанская тактика брать "на душу" или "на хамство" - это тоже его,
ливановское. Гениальная тактика! Без поражений. И даже не только -
донжуанская. В жизни, бывает, надо покорять и обаять не одних женщин, а, к
сожалению, и начальство, которого у нас много. Может быть, даже чересчур
много. И оно, как замечено, шибко клюет "на душу" или "на хамство".

Больше всего на свете Ливанов любил разговор о себе.

Как-то за столом я спросил:

- Что это, Боря, ты сегодня такой скучный, мрачный?

- А с чего ему веселиться! - дернула плечиком Нина Николаевна. - Ему ж
неинтересно. Говорят-то об искусстве, а не о нем.

Вот случай памятный и отмеченный в летописях Художественного театра.

В одиннадцать часов и три минуты в репетиционной комнате, называвшейся
почему-то КО, возле длинного стола, покрытого спокойным зеленовато-серым
сукном, только один стул еще не был занят.

Станиславский вторично вынул из жилетного кармана большие золотые часы с
крышкой и "засек время", как сказали бы мы теперь.

В репетиционной комнате, похожей на белую больничную палату, стало очень
тихо.

Единственный свободный стул должен был занять Ливанов.

- Очевидно, нам придется подождать Бориса Николаевича, - глухо сказал
бог, щуря глаза.

Он щурил их по-доброму и по-сердитому. Сейчас сощурил по-сердитому.

Все молчали.

А Нина Николаевна, сидящая по правую руку от бога (одесную, как говорили
в МХАТе), нервно задергала плечиками.

Почти все собравшиеся для застольной репетиции уже имели свое собственное
место на полочке Истории русского театра. Они хорошо знали это, всегда это
помнили и соответственно держались как в жизни, так и в театре.

Улыбался один Качалов. У него было чувства юмора больше, чем у других. Да
и к "полочке" относился свысока.

Через длинных-предлинных пять минут бог в третий раз взглянул на свои
золотые часы.

Все минуты, часы и дни совершенно одинаковы только в глупой школьной
арифметике. А жизнь, как мы знаем, это самая высшая математика. В ней все
относительно: и любовь, и дружба, и доброта, и верность, и пространство, и
время. Поэтому я и сказал: через длинных-предлинных пять минут.

- Очевидно, нам придется еще подождать Бориса Николаевича, - сказал бог
таким тоном, каким он разговаривал в трагедии Шекспира "Юлий Цезарь".

Константин Сергеевич положил перед собой свои золотые часы, не защелкнув
крышку с красивой монограммой.

Стало еще тише.

Только карманные часы тикали громко, как башенные.

Ливанов вбежал в репетиционную через двадцать две минуты. У него вспотели
брови и галстук съехал налево.

Все, кроме Качалова, сидели с окаменевшими лицами.

- Простите, Константин Сергеевич! - сказал Ливанов грудным плачущим
голосом. - Простите меня.

Бог, сощурясь, взглянул на циферблат с черными стрелками.

- Борис Николаевич, вы изволили опоздать на тридцать минут.

- Простите, пожалуйста, Константин Сергеевич!

- Как это могло случиться?

- Я... проспал, - тем же могучим плачущим голосом ответил Ливанов.

- Что-о?

Неприкрытая наглая откровенность сразила бога.

Литовцева метнула гневный взгляд на Василия Ивановича, потому что он
прикусил верхнюю губу, чтобы не прыснуть смехом в такую трагическую минуту.
И... о кошмар! - он еще подмигнул Ливанову.

Растерявшийся бог повторил:

- Что-с?.. Проспали?.. Репетицию?

Других слов у него не было. Разнородные чувства переполнили голову и
сердце. Воцарилась пауза, которая и для Художественного театра являлась
необычной.

- Простите меня, пожалуйста, Константин Сергеевич.

- Вам, Борис Николаевич, надлежит просить прощения... вот... у-у-у...
Нины Николаевны... у-у-у... Василия Ивановича... у-у-у... Ивана
Михайловича... у-у-у... у всех... н-н-да... которых вы заставили ждать...
нда-с... ровно тридцать минут... У меня часы Мозера... Вперед не убегают...
Извольте-с просить прощения... Извольте-с... По очереди.

Бог широким жестом обвел всю окаменевшую полочку Истории русского театра.

- Простите меня, пожалуйста, Нина Николаевна... - начал Ливанов все тем
же плачущим басом. - Простите меня, пожалуйста, Василий Иванович.

Сверкнув через пенсне смеющимися глазами, Качалов с театральной
величественностью кивнул головой:

- Бог простит.

- В том-то все и несчастье, что наш бог простит его, - шепнула Литовцева.
- Вот увидишь, простит. Любимчик!

И плечики Нины Николаевны иронически продрожали.

Ливанов продолжал:

- Простите меня, пожалуйста, Иван Михайлович... Простите меня,
пожалуйста, Алла Константиновна...

И т, д., и т, д.

- Ну-с, а теперь, Борис Николаевич, прошу занять свое место. Гм, гм. Но
сначала поправьте галстук.

- Простите, Константин Сергеевич!

И Ливанов торопливо засунул галстук за жилетку.

Бог спрятал часы в жилетный карман, вытер большим полотняным платком
лысину и взволнованно начал репетицию.

Она шла без перерыва три часа.

Выходя через маленькую одностворчатую дверь из репетиционной,
Станиславский в полном отчаянии сказал Качалову:

- Какой ужас! Он сегодня великолепно репетировал. Великолепно. После
этого! Н-н-да. Художественный театр кончился.

Василий Иванович поднял глаза на бога с некоторым удивлением. Оно было
вызвано неожиданностью в сочетании этих фраз, столь противоположных: "Какой
ужас... ", "Великолепно репетировал... ", "Художественный театр кончился".

- Если он мог великолепно репетировать, значит, с него как с гуся вода.
Может, и остальные наши молодые артисты гуси? А? - И Станиславский повторил:
- Гуси? А? Тогда Художественный театр кончился.

После этого Качалов, обращаясь к Ливанову, частенько говорил:

- Ну, гусь!

Продолжаю неанекдоты о боге.

От смеха у Дункан порозовели ее маленькие уши. Мне стало завидно.
Искреннему легкому смеху всегда завидуешь.

- В чем дело, Изадора? - нетерпеливо спросил я.

Она смеялась на свои мысли.

- Ты вспомнила что-то очень веселое?

- Да!

- Рассказывай.

Дункан закинула переплетенные кисти рук за мягкую шею. Жест обещал что-то
лирическое.

- Рассказывай, Изадора. Ну!.. Ну!..

Она полузакрыла веки.

Я уже перенял у Никритиной ее нетерпеливое "ну! ". Так это всегда бывает
в тесной жизни: сначала перенимают друг у друга словечки, фразы и жесты, а
под конец жизни муж и жена делаются до смешного похожи один на другого.

- Это было ранней весной, - начала она в тоне классического рассказчика.
- Точней: на пороге ранней весны. Когда на всех улицах Парижа продают
фиалки. Их бывает так много, что кажется, будто Париж, как модистка,
надушился дешевенькой "Пармской фиалкой". Эти духи пахнут молодостью и