тянулось!
вокруг ее бедер, юбка падает, и она переступает через нее. На ней нет
ничего, кроме туфель и короткой распахнутой белой блузки. Тоненькая и белая,
стоит она в ночном сумраке, скорее похожая на мальчика, чем на женщину,
волосы ее тусклы, и тусклы глаза.
Вернике, или одна из сестер! И злюсь на себя, что думаю об этом. Изабелла
никогда бы не стала думать об этом. Она стоит передо мной, как дух воздуха,
обретший тело, но готовый тут же улететь.
я же ощущаю в себе невесть какую силу тяжести.
света губы у нее совсем бесцветные, серо-синие, зубы белеют, как известь, и
даже голос как будто потерял свои краски.
ее холодные руки на своей обнаженной груди. Они не мягкие, они узкие и
твердые и крепко хватают меня. Дрожь пробегает по моему телу. Что-то, чего я
никогда не предполагал в Изабелле, вдруг прорывается наружу, я ощущаю его,
как резкий порыв ветра и толчок, оно идет издалека, оно словно мягкий ветер
с широкой равнины, вдруг сжатый горным ущельем и ставший вихрем. Я пытаюсь
оторвать от себя ее пальцы и снова озираюсь. Но она отталкивает мои руки.
Она уже не смеется. В ней вдруг появилась отчаянная серьезность земной
твари, для которой любовь - ненужный прида ток, которая знает только
одну цель и готова даже пойти на смерть, лишь бы ее достигнуть.
вошла какая-то посторонняя сила, и освободиться я мог бы, только оттолкнув
ее. Чтобы этого избежать, я привлекаю ее к себе. Так она беспомощнее, но
зато совсем близко, она грудью приникла к моей груди, я ощущаю в моих
объятиях ее тело и чувствую, что невольно прижимаю ее к себе. Нельзя, говорю
я себе, ведь она больна, это будет подобно насилию, но разве не все и всегда
насилие? Прямо перед собой я вижу ее глаза, пустые, без искры сознания,
неподвижные и прозрачные.
прижимаются к моему лицу, вся она холодная, меня же трясет озноб ледяного
жара, по телу бегут мурашки, только голова пылает, я ощущаю зубы Изабеллы,
она стоит подле меня, как стройный, поднявшийся на задние ноги зверь,
призрак, дух, сотканный из лунного света и желания, покойница, нет, живая,
воскресшая покойница, ее кожа и губы холодны, жуть и запретное сладострастие
охватывают меня, точно вихрь, я делаю отчаянное усилие, вырываюсь и так
резко отталкиваю ее, что она падает навзничь...
шипит и бормочет бранные слова и оскорбления, они потоком срываются с ее губ
- так ругаются возчики, солдаты, девки, иных слов даже я не знаю,
оскорбления, подобные ударам ножа и кнута; я и не подозревал, что ей
известны такие слова, на которые отвечают только кулаками.
ты к черту! - Она шипит уже громче: - Убирайся, жалкая тряпка! Евнух!..
руками и ногами в землю, в бесстыдной позе, скривив открытый рот
презрительной гримасой.
она его не вызывает. Даже в этой непристойной позе она непохожа на девку,
несмотря на все, что она делает, на те слова, которые выплевывает, на то,
как она ведет себя: и в ней самой, и во всем этом есть что-то отчаянное,
исступленное и невинное. Я люблю ее, мне хотелось бы взять ее на руки и
унести, но я не знаю, куда. Я поднимаю руки, они словно налиты свинцом, я
чувствую свою беспомощность и нелепость, свое мещанство и провинциальность.
И больше никогда не возвращайся! Не вздумай опять явиться сюда, старый сыч,
святоша, плебей, кастрат! Убирайся, болван, кретин, мелкая твоя душонка! И
не смей возвращаться!
маленьким, глаза стали плоскими, тускло-серыми и злыми. Словно все еще
сохраняя невесомость, она вскакивает, хватает свою синюю юбку и уходит,
легко и быстро ступая длинными стройными ногами, словно паря в лунном свете,
нагая танцовщица, помахивающая синей юбкой, как флагом.
неподвижно. Я не знаю, что она сейчас сделает еще, и мне вспоминается, что
не в первый раз здесь, у ворот, появляется нагой человек. Чаще всего это
бывают женщины.
вины. Сам не знаю почему.
нагрузился. Мне действительно сейчас не до обелиска, но именно поэтому я иду
к водосточной трубе. В подворотне Кнопф останавливается и, как подобает
старому вояке, сначала окидывает испытующим взглядом двор и сад. Все тихо.
Тогда он осторожно приближается к обелиску. Я, конечно, не надеялся, что
бывший фельдфебель бросит свою привычку от одного-единственного
предупредительного выстрела. Вот он уже стоит перед памятником в полной
готовности. Осторожно еще раз повертывает голову во все стороны. Затем
искусный тактик делает ложный маневр: руки скользят по швам, но это блеф, он
только прислушивается, и лишь после этого, когда выясняется, что все
по-прежнему спокойно, он с удовольствием принимает соответствующую позу, его
усы приподнимаются в торжествующей улыбке, и он приступает к делу.
опять здесь? Разве я тебя не предупреждал?
пор как-то не верил выражению "вытаращил глаза", по моему мнению, человек,
напротив, щурится, желая что-нибудь получше разглядеть; но Кнопф буквально
выкатывает глаза, словно лошадь, испугавшаяся неожиданного взрыва гранаты.
я гулким голосом. - А поэтому я тебя разжалую! Разжалую тебя в солдаты
второго разряда. Пакостник! Отойди!
звучит голос Божий. Оказывается, из угла между воротами и стеной его дома.
Но там нет ни окна, ни отверстия, и он не может постичь, откуда же доносится
голос.
Пропал шикарный мундир! Отныне ты солдат второго разряда, Кнопф, чертов
хрыч!
истинный тевтонец даст себе отрезать палец, чем расстанется со своим
титулом. - Нет, нет... - бормочет он и воздевает лапы, озаренные светом
луны.
обзывала Изабелла, чувствую тоскливый укол под ложечкой, и на меня, словно
град, обрушивается воющее отчаяние.
на озаренные луной барашки: - Боже мой, только не это!
борясь с незримыми змеями позора и разжалования. И мне приходит на ум, что
он стоит совершенно в той же позе, в какой стоял я час тому назад, и под
ложечкой у меня снова начинает щемить. Мной овладевает неожиданная жалость и
к Кнопфу и к себе. Я становлюсь человечнее.
шанс исправиться. Я разжалую тебя только в ефрейторы, да и то на время. Если
ты до конца сентября будешь справлять нужду, как подобает цивилизованному
человеку, тебя опять произведут в унтер-офицеры; к концу октября - в
сержанты; к концу ноября - в вице-фельдфебели; а на Рождество станешь опять
кадровым ротным фельдфебелем в отставке, понял?
чувствую, что он колеблется между величеством и Богом, и своевременно
прерываю его:
после Рождества ты сможешь опять начать безобразничать. Тогда будет холодно,
и ты следов не сотрешь. Они накрепко примерзнут. Если ты еще раз
остановишься у обелиска, тебя поразит электрический удар и такое воспаление
простаты, что тебе ноги сведет от боли. А теперь проваливай отсюда,
пакостный галунщик!
конторы доносится приглушенный смех. Оказывается, Лиза и Георг тайком
наблюдали этот спектакль. "Пакостный галунщик", - хрипло хихикает Лиза. С
грохотом падает стул. Дверь в комнату Георга закрывается. Ризенфельд как-то
преподнес мне бутылку голландского хеневера с рекомендацией: употреблять
только в очень тяжелые минуты. И я извлекаю ее на свет. На четырехугольной
бутылке яркая этикетка: "Фрисхер Хеневер ван П. Бокма, Леуварден". Я
Шилова Юлия
Шилова Юлия
Пехов Алексей
Андреев Николай
Шилова Юлия
Сертаков Виталий