надписью и вернул его, сказав, что никакого [текста] в передачах быть не
может, текст должен идти отдельно через цензуру. Узнав, Глеб проскрежетал и
попросил не передавать ему больше книг.
девочкой. Никого из них Надя не знала. Она поздоровалась, те ответили и
продолжали оживлённо разговаривать.
пяти-сорока в очень не новой шубе, в сером головном платке, с которого ворс
начисто вытерся, и всюду обнажилась простая клетка вязки. Она заложила ногу
за ногу, руки свела кольцом и напряжённо смотрела в пол перед собой. Вся
поза её выражала решительное нежелание быть затронутой и разговаривать с
кемлибо. Ничего похожего на передачу у неё не было ни в руках, ни около.
дорожила своим особенным настроением в это утро. Подойдя к одиноко сидящей
женщине, она спросила её, ибо негде было на короткой скамье сесть поодаль:
-- о чём спросила Надя. Они смотрели на Надю и мимо неё.
в свой лжекаракулевый воротник. И тоже замерла.
думать, как только о Глебе, о разговоре, который вот будет у них, и о том
долгом, что нескончаемо уходило во мглу прошлого и мглу будущего, что было
не он, не она -- вместе он и она, и называлось по обычаю затёртым словом
"любовь".
рассказывали, чем кормят мужей -- что утром дают, что вечером, как часто
стирают им в тюрьме бельё -- откуда-то всё это знали! неужели тратили на это
жемчужные минуты свиданий? Перечисляли, какие продукты и по сколько грамм
или килограмм принесли в передачах. Во всём этом была та цепкая женская
забота, которая делает семью -- семьёй и поддерживает род человеческий. Но
Надя не подумала так, а подумала: как это оскорбительно -- обыденно, жалко
разменивать великие мгновения! Неужели женщинам не приходило в голову
задуматься лучше -- а кто смел заточить их мужей? Ведь мужья могли бы быть и
не за решёткой и не нуждаться в этой тюремной еде!
никто не появлялся.
седоватая. Надя знала её по одному из прошлых свиданий -- то была жена
гравёра, его третья и она же первая жена. Она сама охотно рассказывала свою
историю: мужа она всегда боготворила и считала великим талантом. Но как-то
он заявил, что недоволен её психологическим комплексом, бросил её с ребёнком
и ушёл к другой. С той, рыжей, он прожил три года, и его взяли на войну. На
войне он сразу попал в плен, но в Германии жил свободно и там, увы, у него
тоже были увлечения. Когда он возвращался из плена, его на границе
арестовали и дали ему десять лет. Из Бутырской тюрьмы он сообщил той, рыжей,
что сидит, что просит передач, но рыжая сказала: "лучше б он изменил мне,
чем Родине! мне б тогда легче было его простить!" Тогда он взмолился к ней,
к первенькой -- и она стала носить ему передачи, и ходить на свидания -- и
теперь он умолял о прощении и клялся в вечной любви.
предсказывала: должно быть, если мужья сидят в тюрьме, то вернее всего --
изменять им, тогда после выхода они будут нас ценить. А иначе они будут
думать -- мы никому не были нужны это время, нас просто никто не взял.
Отозвалось, потому что сама Надя думала так иногда.
своих хлопотах с адвокатами в юридической консультации на Никольской улице.
Консультация эта долго называлась "Образцовой". Адвокаты её брали с клиентов
многие тысячи и часто посещали московские рестораны, оставляя дела клиентов
в прежнем положении. Наконец в чём-то они где-то не угодили. Их всех
арестовали, всем нарезали по десять лет, сняли вывеску "Образцовая", но уже
в качестве необразцовой консультация наполнилась новыми адвокатами, и те
опять начали брать многие тысячи, и опять оставляли дела клиентов в том же
положении. Необходимость больших гонораров адвокаты с глазу на глаз
объясняли тем, что надо делиться, что они берут [не только себе], что дела
проходят через много рук. Перед бетонной стеной закона беспомощные женщины
ходили как перед четырёхростовой стеной Бутырок -- взлететь и перепорхнуть
через неё не было крыльев, оставалось кланяться каждой открывающейся
калиточке. Ход судебных дел за стеной казался таинственными проворотами
грандиозной машины, из которой -- вопреки очевидности вины, вопреки
противоположности обвиняемого и государства, могут иногда, как в лотерее,
чистым чудом выскакивать счастливые выигрыши. И так не за выигрыш, но за
мечту о выигрыше, женщины платили адвокатам.
что она собрала тысяч сорок за продажу комнаты и пожертвований от
родственников, и все эти деньги переплатила адвокатам; адвокатов сменилось
уже четверо, подано было три просьбы о помиловании и пять обжалований по
существу, она следила за движением всех этих жалоб, и во многих местах ей
обещали благоприятное рассмотрение. Она по фамилиям знала всех дежурных
прокуроров трёх главных прокуратур и дышала атмосферой приёмных Верховного
Суда и Верховного Совета. По свойству многих доверчивых людей, а особенно
женщин, она переоценивала значение каждого обнадёживающего замечания и
каждого невраждебного взгляда.
других женщин ринуться по её пути. -- Мужья наши страдают. Свобода не придёт
сама. Надо писать!
Стареющая жена гравёра говорила так воодушевлённо, что верилось: она
опередила и обхитрила их всех, она непременно добудет своего мужа из тюрьмы!
-- И рождался упрёк: а я? почему я не смогла так? почему я не оказалась
такой же верной подругой?
адвокатом только одну просьбу, заплатила ему только две с половиной тысячи
-- и, наверное, мало: он обиделся и ничего не сделал.
сделали? Чиста ли наша совесть?
повернула голову, как будто Надя толкнула её или оскорбила.
это всё бред! Пятьдесят Восьмая это -- [хранить вечно]! Пятьдесят Восьмая
это -- не преступник, а [враг]! Пятьдесят Восьмую не выкупишь и за миллион!
страдание.
извинительным за возвышенность своих слов, она возразила:
декабристов ничего не жалели, бросали, шли... Если не освобождение -- может
быть можно выхлопотать ссылку? Я б согласилась, чтоб его сослали в какую
угодно тайгу, за Полярный круг -- я бы поехала за ним, всё бросила...
и уважением посмотрела на Надю:
на что не осталось сил. Кажется, любой благополучный старик согласись меня
взять замуж -- и я бы пошла.
разве совершили какой-нибудь подвиг? Отделы кадров -- вызывали их заполнять
анкеты? Им разве надо было скрывать своё замужество как заразу? -- чтобы не
выгнали с работы, чтобы не отняли эти единственные пятьсот рублей в месяц? В
коммунальной квартире -- их бойкотировали? Во дворе у колонки с водой --
шипели на них, что они враги народа? Родные матери и сестры -- толкали их к
трезвому рассудку и к разводу? О, напротив! Их сопровождал ропот восхищения
лучшего общества! Снисходительно дарили они поэтам легенды о своих подвигах.
Уезжая в Сибирь в собственных дорогих каретах, они не теряли вместе с
московской пропиской несчастные девять квадратных метров своего последнего
угла и не задумывались о таких мелочах впереди, как замаранная трудовая
книжка, чуланчик, и нет кастрюли, и чёрного хлеба нет!.. Это красиво сказать
-- в тайгу! Вы, наверно, ещё очень недолго ждёте!
сравнений соседки.
фронте...
то! Тогда ждать легко! Тогда ждут -- все. Тогда можно открыто [говорить],
читать письма! Но если ждать, да ещё скрывать, а??
Климентьев и с ним толстый недоброжелательный старшина. Старшина стал
принимать передачи, вскрывая фабричные пачки печенья и ломая пополам каждый
домашний пирожок. Надин хворост он тоже ломал, ища запеченную записку, или
деньги, или яд. Климентьев же отобрал у всех повестки, записал пришедших в
большую книгу, затем по-военному выпрямился и объявил отчётливо:
ничего в руки не передавать. От заключённых ничего не принимать. Запрещается
расспрашивать заключённых о работе, о жизни, о распорядке дня. Нарушение
этих правил карается уголовным кодексом. Кроме того с сегодняшнего свидания
запрещаются рукопожатия и поцелуи. При нарушении -- свидание немедленно
прекращается.
Нортон Андрэ
Роллинс Джеймс
Посняков Андрей
Каргалов Вадим
Посняков Андрей
Василенко Иван