одобрит наши идеи. А если я не соглашусь, то он меня наверняка поправит. Но
чего же меня поправлять, когда я и сам вижу, что идея хорошая! Плодотворная
идея. В случае если Наннос согласится. Незачем мне Миньке лишнюю булавку на
себя вручать! У него и так руки трясутся от желания поскорее насадить меня
на картон, невтерпеж ему дело закончить и меня проколоть, как раздувшийся
шарик. Только мы еще посмотрим, кто скорее управится. За Минькиной-то спиной
Крутованов сидит, из руки в руку перекладывает булавку величиной с хороший
лом. За Крутовановым -- Игнатьев... Ладно, ежели поживем -- то увидим. И
сказал я Лютостанскому: -- Хорошо, я согласен. Но имею один частный
вопросик. Ты Нанноса к этой игре подключать не боишься? Он выпучил на меня
свои и без того надутые саранчиные глаза: ЧЧ Нанноса? А чего мне бояться? --
Как -- чего? Знаешь, какая память у этих еврейских колдунов? Вдруг не только
ты его, но и он тебя помнит? -- Меня? -- тихо спросил Лютостанский. -- Ну не
меня же! Конечно, тебя. Даже не так тебя, как твоего замечательного папашку.
Отца Ипполита... Бледнеть Лютостанский не умел, не мог. Он и так был всегда
синюшно-белый. Но в этот миг мне показалось, что огромный гнойный нарыв,
заменявший ему сердце, лопнул. Желто-зеленым цветом старого мрамора затекал
неукротимый боец, друг и советник моего начальника Миньки. Беззвучно и
бессильно разевал он рот, дышал со всхлипом и таращил на меня громадные
стеклянные глаза летучего всепрожора. С хрустом проколол мой вопрос
хитиновый панцирь майора- саранчи. Бог ты мой, ведь саранча размером с
человека страшнее летающего тигра! Только панцирь тонкий. Я встал из-за
стола, не спеша отпер сейф и достал папку, довольно увесистую, -- Мерзон
поработал на совесть. -- Слушай, друг ситный, а может быть, это ошибка? --
спросил я. -- == Может, однофамилец? Может, это вовсе и не твой папашка
требовал отдать немецкого шпиона Ульянова-Ленина на суд и растерзание
честных православных? А-а? Обреченно и затравленно молчал Лютостанский,
глядя с отчаянием на толстую пачку бумаги в моих руках. Господи, какой
небывалой ценности букет он мог бы вырезать из этого досье! Неповторимые
цветы из пожелтевших газет, агентурных донесений 111 отделения департамента
полиции, страничек машинописи и торопливых строчек пояснений Мерзона. Букет
этот был бы достаточно прекрасен для возложения Лютостанскому во гроб. --
Смотри, какой, оказывается, живчик был твой папахен, -- заметил я, листая
подшивку. -- Сообщение в лЕпархиальных ведомостях" о докладе священника
Лютостанского в Русском собрании: лОб употреблении евреями христианской
крови"... Заявление ректора Духовной академии архимандрита Троицкого, что-де
Ипполит Лютостанский -- самозванец и никогда не рукополагался в
священнический сан... Правда, занятно? Лютостанский бессильно кивнул. -- А
вот смотри -- еще интересней... Протест присяжного поверенного Маклакова,
защитника киевского обывателя Бейлиса, обвиненного в убийстве подростка
Ющинского с ритуальными целями... Утверждает адвокат-нахалюга, что не может
быть твой папанька экспертом по этому делу... Ты об этом не слышал?
Лютостанский так мотнул головой, что чудом не слетела она с плеч. -- Тогда
послушай. Маклаков огласил ответ из Варшавской католической консистории, что
Лютостанский хоть и был много пет назад ксендзом, но за аморальное
поведение, блуд и присвое- ние приходских средств запрещен в служении и
извергнут из сана. И суд присяжных, дурачье эдакое, вышиб твоего папаньку, а
экспертом утвердил ксендза Пранайтиса. Видишь, какие пироги, друг мой
Владислав Ипполитович... Чего ж ты говорил, будто отец твой учитель в
гимназии? Смертная тоска лежала на лице Лютостанского. Он открыл рот, но
говорить не мог, я видел, как тошнота перекатывается у него под горлом.
Пьяно, неразборчиво пробормотал: -- Он и преподавал... греческий и латынь...
в последние годы... в Вильно... -- Ага, ага, понимаю... Это когда он
опубликовал призыв, что, мол, большевизм -- это пархатость духа, которой
заразили жиды Россию. И, мол, всех их до единого надо выжечь каленым
железом. Большевиков то есть. Это тогда? -- Может быть, -- сдался
окончательно Лютостанский. Мы долго молчали, потом я сложил листы, завязал
тесемки на папке и взвесил ее на ладони. -- Ого! -- сказал я. -- Знаешь,
сколько весит? Он пожал плечами. -- Девять граммов. Иди застрелись.
Бескостно, тягучей студенистой массой он перетек со стула на пол, замер на
коленях, протянул ко мне свои наманцкюренные пальцы: -- За что? Павел
Егорович,.. За что? -- Ты обманул партию. Органы. Родину. Ты и меня пытался
обмануть. Придется тебе умереть. Лютостанский заплакал. Я и не видел раньше,
чтобы слезы могли бить из глаз струйками. Он плакал и полз на коленях к
моему столу. Цирк! Виктор Семеныч Абакумов от хохота животики бы надорвал.
Ни один из наших лучших клоунов -- ни Карандаш, ни Константин Берман -- не
смог бы изобразить фигуры уморительнее: разваливающийся на куски,
растекающийся от ужаса человек в майорской форме ползет на коленях и брызжет
бесцветными струйками из глаз. Обхохочешься! Только у меня в кабинете некому
было веселиться, поскольку это не спектакль шел, а прогон, генеральная
репетиция, на которую публику не пускают. Будни творчества, муки поисков,
труд- ности режиссера, вводящего актера в роль. А Виктор Семеныч уже сидел
во Внутренней тюрьме. -- Я хорошо отношусь к тебе, Лютостанский. Потому и
даю такой легкий выход. -- Павел Егорович, помилосердствуйте!.. Я не хочу...
умирать... И еще и не жил как следует... Только последний год...
Помилуйте... За что?.. Я ведь не виноват... везде написано -- сын за отца не
отвечает... -- Не виноват, говоришь? Может быть. Вот бойцы из Особой
инспекции Свинилупова тебя и помилуют... -- Я засмеялся, а Лютостанский
ударил головой о пол, видимо, представив, что с ним сделают костоломы из
Особой инспекции. Эти мясники разомкнут его на отдельные суставы, ибо
скандал с ним не замнешь потихому, дело докатится до министра, и тот очень
порадуется старшему офицеру МГБ СССР, отец которого называл руководство
РКП(б) дьявольской шайкой еврейских аферистов и кавказских
бандитов-налетчиков. Я не пугал Лютостанского. И не утешал. Просто
прикидывал вслух какие у него есть шансы на спасение. И как бы я ни
выкручивал, какие ни придумынал объяснения -- все равно выходила ему
страшная погибель. А он ползал по полу, умоляя не выдавать его головой
ужасному замминистра Свинилупову, выпрашивал пощаду и кусочек такой манкой,
такой прекрасной жизни под крылом Миньки Рю- мина, пусть хоть и под моим
строгим оком. И рыдал, и просил до тех пор -- лПавел Егорович... простите...
пожалейте... век вам буду верен... как собака стану служить... только вам...
вам лично... ", -- и так убивался, что жизнелюбивый дух его полностью
прервал контроль над слабой плотью, и майор Лютостанский, оперуполномоченный
2-го Главного управления МГБ СССР с тихим застенчивым журчанием обоссался. Я
смотрел на растекающуюся по паркету желтоватую лужу и испытывал к
Лютостанскому нечто вроде симпатии. Конечно, я не винил его в слабости:
смертный приговор -- ~ новость довольно яркая, очень рассеивает внимание,
сфинктер ослаб, хлоп -- и упустил мочу. А теплое чувство к Лютостанскому
было вызвано творческим удовлетворением художника, полностью реализовавшего
свой замысел. Ну какой еще там к хренам Станиславский мог заставить сыграть
статиста такую трудную роль! Истины ради надо заметить, что если бы
Станиславский взял себе в помощники не Рабиновича-Дамочкина, а Мерзона, то и
у него бы кое-что могло получиться. Затравленный, обоссанный Лютостанский и
не подозревал, что ему еще предстоит довести в третьем действии свою роль до
апофеоза. Персонаж, возникший из ничего, из ниоткуда -- из Бюро пропусков,
-- становится к финалу главным героем. Великая роль Невозвращающегося
Кочегара. Господи, как глупо устроен мир! Этот скверный, недалекий
человечишко, в своем кабинете мигом превращавший умнейших людей в безмозглых
недоумков, сейчас искренне верил, что я эксгумировал его вонючего папашу
только для того, чтобы облегчить жизнь кровожадным бездельникам из Особой
инспекции! И эта недалекость была мне порукой в том, что он сыграет свою
роль с блеском до самого занавеса. И я его помиловал. Объявил ему зловеще,
что под свою ответственность откла- дываю исполнение приговора. -- Не дай
Бог тебе, Лютостанский, когда-нибудь огорчить меня... -- И, не слушая его
слюняных благодарностей и сопливых клятв, приказал: -- Подготовь справку по
делу Наноса. Через пару дней полетим в Усольлиг. -- И вы тоже? -- счастливо
задохнулся Лютостанский. -- И я тоже. И Мерзон. -- Мерзон-то зачем? --
возник из своих мокрых руин этот слизень. -- Затем, что хотя ты у нас и
умник, а Мерзону Наннос поверит скорее... Вот так возник в моей судьбе
Элиэйзер Наннос. Дед моего будущего зятя. Моя, оказывается, родня. Ресторан
вокруг нас жил бешеной гормональной жизнью. Отравленная спиртом кровь с
ревом била в слабые мозги отдыхающих, избыток расщепленных жиров томил
предстательные же- лезы, и оргазм обжорства вспучивал их, как пещеристые
тела. Биохимия. Благодать органических процессов. Мистический идиотизм
физики: не меняя пространства, мы полетали с Магнустом маленько во времени,
и оказалось, что тут все переменилось. Нетронутая еда на столе окаменела,
овощи превратились в торф, а мясо стало углем. Мерцающий рудный блеск пустых
бутылок. Зеленоватые сталагмиты минеральных вод. Планета с воем крутилась
подо мной. Как заводная юла. Шустро накручивал земной шарик годы,
десятилетия. Неустойчивый юркий шар. Орбис террарум. О прекрасный наш
голубой террариум! Все к худшему в этом худшем из миров! Нет больше терпежу.
Хорошо бы все это закончить побыстрее Сказал ему: -- По-твоему, выходит, что
я убийца? -- Безусловно, -- с готовностью подтвердил Магнуст. -- Ошибочку
даете, господин хороший. Убийца -- == тот, кто убивает, нарушая закон. А не
тот, кто поступает согласно действующим установлениям. Ч- Тот, кто убивает
по закону, называется лпалач". -- Палач? Может быть, и палач. Ты меня этим
словом не обидишь. Палач так палач. Нормальный государственный служащий. Я
вот только хотел напомнить тебе... -- О чем? -- По законам всего мира палач
не может и не должен оценивать правосудность приговора. Это в его
компетенцию не входит, милый ты мой друг. И ответственности за исполнение
неправосудного приговора он тоже не несет. Вот так-то! Нет такого закона! И
обвинять меня поэтому ни в чем нельзя, поскольку это противоречило бы
фундаментальной идее юриспруденции: нуллюм кримен, нуллюм пениа сине леге --
нет преступления, нет и ответственности, если нет закона. Все понятно? --
Понятно. Боюсь, господин полковник, вы недооцениваете серьезность моих
намерений... -- А именно? -- Трибунал, который судил Адольфа Эйхмана... --
Незаконно судил? -- перебил я. -- Ваш трибунал совершил ужасное 6еззаконие,
придав обратную силу закону... -- Трибунал, который судил Адольфа Энхмана, Ч
невозмутимо повторил Магнуст, -- показал миру, как надо обращаться с
политическими бандитами и людоедами. И если вы не будете отвечать на мои
Корнев Павел
Жюль Верн
Пехов Алексей
Семенова Мария
Никитин Юрий
Каргалов Вадим