Чтение 59–й страницы книги ~Горение~

- Вот так-то лучше... Готовьте его мне к концу недели.

С этим и вышел; удовлетворенно потер ладошки, ощутив сухость кожи и
силу пальцев.

Когда отпирал свой кабинет, шальная, страшная мысль пришла ему на ум
(это с ним часто бывало, он порой самого себя боялся): вот было б дело,
научись доктор отделять голову от туловища! Тогда б глазовская голова была
движимой собственностью: запер себе в сейф, водичкой попоил - и вся
недолга! Назавтра пришел, голову вытащил, поспрошал совета, побеседовал
без страха, игры и оглядки. А коли голова задурит, беседовать откажется,
идеи станет прижимать - можно пригрозить: "Воды не дам, страдать станешь!"

(Больше всего Шевяков боялся жажды, пил помногу, долго; острый кадык
грецким орехом катался по шее - Глазов даже жмурился, чтоб не видеть этого
- противно, как в анатомическом театре.)

"Доверительно.

Его Высокопревосходительству Трепову Дмитрию Федоровичу, Свиты Его
Величества генерал-майору.

Милостивый государь Дмитрий Федорович!

г Пользуясь надежной оказией председателя местного "Союза Михаила
Архангела"

г-на Егора Храмова, имею честь отправить Вам это письмо, в котором хочу
изложить вкратце то, что уже сделано мною. Я склонил к сотрудничеству
особу, близкую к польской и литовской социал-демократии, выделил ей
средства на организацию подпольной типографии и, таким образом, получил
тот "манок", который привлек значительное количество с.-демократов, ищущих
опорный пункт, вокруг коего можно было бы сгруппироваться.

Разница между идеями Зубатова, вовремя пресеченными, и тем, что я
сейчас ввожу в жизнь, сводится к следующему:

во-первых, люди, возглавлявшие движение Зубатова, насколько мне
известно, считали себя самостоятельными в поступках и ограничены были лишь
общими рамками закона, в то время как мой сотрудник, отвечающий за дело,
ежемесячно освещает в подробных рапортах всю работу, выявляет связи,
склады литературы и людей, распространяющих прокламации; во-вторых,
Зубатов дерзал обращаться к массе фабричных, в то время, как я совершенно
отсекаю рабочий элемент, - наиболее опасный, упрямый и озлобленный, -
сосредоточивая работу на интеллигенции, которая является переносчиком
социалистической агитации, облекая ее в форму, доступную широким кругам
населения, и, в-третьих, я подхожу сейчас к тому, чтобы внести разлад в
среду либеральной интеллигенции, обратив их честолюбивые амбиции на борьбу
друг с другом, но не с Престолом.

Не могу не высказать при этом опасения, что некоторые господа (особенно
директор Департамента полиции А. А. Лопухин), узнав о проводимой мною
работе, могут воспротивиться весьма решительно, указуя на то, что мы
"провоцируем" развитие смуты, предоставляя в ее распоряжение типографию,
бумагу, людей для распространения печатных изданий, а также привлекая тех,
кто занимается написанием возмутительных сочинений. Могу ли я заручиться
Вашим высоким согласием на то, чтобы проводимую работу держать в
совершенном секрете, хотя бы до той поры, пока не будут собраны первые
результаты, подтверждающие правоту такого рода замысла? Я опасаюсь, что
ежели заранее сказать о том, что типография - наша; люди, стоящие во главе
ее, - сотрудники отделения охраны, то сразу же возникнет ситуация, которая
может нанести непоправимый ущерб секретности, а это, в свою очередь, может
дойти до социалистов, и тогда все мероприятие будет загублено в зародыше.

Мне кажется, что социал-демократия сейчас ищет новые пути борьбы с
Охраной, страшась проникновения в свои ряды наших сотрудников. Некоторые
чрезмерно доверчивые, хоть и весьма многоопытные чиновники, которые отдали
годы жизни работе в заграничной агентуре и поэтому отстранились от наших
условий, сейчас могут оказаться "на крючке" у революционеров, кои, как мне
сдается, намерены предпринимать "встречные операции" по внедрению в Охрану
своих особо доверенных лиц.

При этом осмелюсь обратиться к Вам еще с одною просьбою: рептильный
фонд, выделенный на работу с секретными сотрудниками Охраны, а также с
официальной прессою, никак не может позволить мне выдавать нужным людям
для важных мероприятий необходимые ссуды. Поэтому, коли Ваше
Высокопревосходительство сочтет разумным продолжать начатую мною работу,
покорнейше просил бы переговорить с известными Вам лицами о выделении
дополнительных средств.

Заранее благодарный.

Вашего Высокопревосходительства покорнейший слуга полковник Е. В.
Отдельного корпуса жандармов В. Шевяков".

(Поскольку документ этот Шевяков составлял три дня, ибо приходилось
переписывать по нескольку раз - с грамотой у Владимира Ивановича было не
ахти как, а помощникам такое не доверишь, самому надобно, - Глазов с
черновичком познакомился, случайно познакомился, но выводы сделал не
случайные: Шевяков идет в гору, если нашел через председателя "Союза
Михаила Архангела" Егора Саввича Храмова ход к самому Трепову,
петербургскому хозяину, который к Государю в любое время суток может
явиться без положенной по протоколу предварительной записи.)

...Финансовый инспектор краковского муниципалитета на этот раз поглядел
на пана Норовского спокойно, с улыбкой, понимая, что сейчас старик станет
просить его, взывать к сердцу, обещать, унижать себя, а это для маленького
человечка с л а д к о, оттого как на этом-то именно он начинает ощущать
свою нужность и значимость.

- Хорошо, что пришли без напоминания, - сказал чиновник, - а то бы
завтра мы отправили к вам команду - ломать стены.

Указание было ему передано уже неделю назад, об этом позаботился
лейтенант Зирах, державший дело Доманского под постоянным контролем: сумму
в полторы тысячи марок, которую старик должен был уплатить, именно он
назвал, зная, что такие деньги революционерам долго надо собирать, да и то
вряд ли все целиком найдут.

Норовский садиться на указанный ему стул не стал, вытащил из кармана
бумажник и молча отсчитал полторы тысячи.

- Вот, пожалуйста, - сказал он, с трудом сдерживая торжество, - здесь
та сумма, о которой вы говорили.

Чиновник почувствовал себя маленьким-маленьким, растерялся, но деньги
начал пересчитывать, почтительно прикасаясь быстрыми пальцами к большим,
хрустящим купюрам (спасибо Кириллу Прокопьевичу Николаеву - дал
новенькими, п р е с т и ж н ы м и).

- Владимир Карлович, - сказал Глазов, встретившись с Ноттеном на
конспиративной квартире, которую снимал на окраине Варшавы, в большом
барском доме, ныне запущенном, кроме тех комнат, которые оборудовал под
свое бюро, - я к вам с идеей, потому и решил вытащить вас в свою берлогу,
подальше от чужих глаз...

Ноттен смотрел на Глазова со странным чувством, в котором переплелись
интерес, недоверие и ожидание: действительно, после того разговора в
охране, когда его выпустили, жандармы ни разу не беспокоили, типография
Гуровской чудом работала, а сам он - особенно в кругах молодежи - стал
широко известен благодаря тем рассказам, которые публиковал по-польски,
без цензорского, маленького, ко всемогущественного штампика.

- Чай будем пить? - предложил Глазов. - Или позволим себе по рюмке
джина? У меня отменный джин есть.

- Давайте джина.

- Англичане его разбавляют лимонным соком и льдом. Увы, ни того, ни
другого у меня нет - скифы, вдали от комфорта выросли, ничего не поделаешь.

- Если бы только этим ограничивались наши заботы - беда невелика, можно
перетерпеть.

- Ваше здоровье!

- И вы не болейте, - аккуратно пошутил Ноттен.

Глазов задышал лимончиком, обваляв его в сахарной пудре, легко
поднялся, сразу поймешь - из кавалеристов; пружинисто походил по комнате,
потер сильными холеными пальцами лицо, остановился напротив Ноттена и
спросил:

- Владимир Карлович, вопрос я вам ставлю умозрительный и совершенно не
обязывающий вас к ответу: бремя славы - сладко?

- Какую славу вы имеете в виду?

- Слава - категория однозначная. Ежели хотите конкретики - извольте:
ваша.

- Во-первых, я ее не очень-то и ощущаю, а во-вторых, слава - мнение мое
умозрительно - должна налагать громадную меру ответственности на человека.
Иначе он мотыльком пропорхнет по первым успехам и следа по себе не
оставит. Какая же слава, если бесследно?

- Ответ евангельский, Владимир Карлович. Я так высоко не глядел.
Разумно, в общем-то: единственно, что дарует человецем бессмертие - это
память, как ни крути.

- И я об том же...

- Ну и отменно, что поняли друг друга. Но я бы хотел от памяти
возвратиться к ответственности. Вы великолепно сказали: слава - это мера
ответственности.

Глазов присел напротив Ноттена, разлил еще по одной, посмотрел рюмку с
джином на свет и вдруг спросил:

- Предательство - что за категория? Однозначная или можно варьировать?

- Варьировать нельзя.

- А Гоголь? Он ведь варьировал с Андрием, сыном Тараса...

- Я знаю свой потолок: что позволено Юпитеру, то не позволено быку.

- Если бы я открыл вам имя человека, близкого к головке, к руководству
польских социал-демократов, который в то же самое время работает на
Шевякова, - как бы вы к этому отнеслись?

- Разоблачил бы.

- Каким образом?

- Пока еще вы не арестовали типографию, где я работаю... Выпущу
листовку...