Чтение 59–й страницы книги ~Тайна Кутузовского проспекта~

- А я говорю, что нет у меня никакого хозяина! А пистолет вы мне сами в
карман засунули...

- У нас кино есть, как ты этот пистоль в подвале на Лесной брал.

- Вы суду кино предъявите, пусть посмеются.

- Не беспредельничай, Варево...

- И вы - не надо... Вы мне вину докажите... Я вам свою честность
доказывать не обязан... Ваше время теперь кончилось, по закону будем
жить...

Костенко кивнул:

- Верно. И жить будем по закону, но и расстреливать - по закону - тоже
будем.

Он снова закурил, сказал сыщикам, сидевшим рядом с Вареновым, чтобы
везли его о ф о р м л я т ь на Петровку, и, подняв наконец глаза на
арестанта, негромко сказал:

- Думай о том, Варево... какое алиби выставишь на ту ночь, когда Людку
убивали... Видишь, я поступаю по закону, силков не ставлю, даю шанс...

...Сорокинские боевики молчали; отрицали все вчистую: и финки им не
принадлежат, впервые видят, и Варенова никакого не знают, точка! Ни на
один вопрос не отвечали; крутые парни, ничего не скажешь, школа...

Костенко заехал домой, взял из своего НЗ две бутылки "Посольской",
написал Маше записку, чтоб не ждала, останется спать у Строилова, выгреб в
кулек из холодильника все, что было, и отправился на Кутузовский проспект
- буду стучать, закричу, откроет, не может не открыть...

...Он поднялся на четвертый этаж строиловского дома, остановился возле
квартиры генерала, положил кулек на пол и прижался ухом к двери. В
соседней квартире кто-то бездарно-деревянно разучивал гаммы, в другой
визжали дети; в угловой, у телефона, надрывалась глухая бабка, повторяя
крикливо-равнодушное: "Громче, Лид, не слышно! Гутарь громче, в трубке
трещит, теперя, говорят, всех подслушивают!"

Положив ладонь на дверь, Костенко пошлепал несколько раз; стучать
костяшками казалось ему невозможным сейчас, любой резкий звук для
Строилова ножом по стеклу...

Никто не отвечал.

Костенко склонился к замочной скважине, прижался губами, ощутив
тошнотворный привкус меди:

- Андрей, открой, у меня дело...

В квартире по-прежнему царила тишина.

- Андрей, не заставляй меня карабкаться по лестнице... Все равно войду,
окно ж на кухне открыто...

Он не слышал шагов; дверь отворилась внезапно; в проеме стоял обросший,
еще более осунувшийся Строилов; на нем были толстые шерстяные носки,
поверх джемпера натянут старенький армейский ватник; выутюженные в
стрелочку переливные брюки казались чужеродными, словно с другого человека.

- Очень срочно? - спросил он потухшим, заметно севшим голосом.

Костенко поднял кулек с гостинцами, вошел в квартиру, включил свет и
только тогда ответил:

- Да.

Строилов по-прежнему стоял не двигаясь, в комнату не приглашал:

- Докладывайте здесь.

- Я принес водку... Вам надо расслабиться.

- Я не пью.

- Да и я не алкаш... Полагается... По-христиански...

- По-христиански полагалось бы предупредить меня, что за папой началась
охота...

А не играть в самодеятельность...

- Можно пройти на кухню?

- Нет... Мне надо побыть одному...

Костенко положил наконец злополучный кулек на подзеркальный столик,
полез за сигаретами, одернул себя: старик просил здесь не курить - надо
перетерпеть, оперся о дверь и отчеканил:

- Мне горько напоминать, что именно я просил вас найти человека,
который бы эти дни побыл с Владимиром Ивановичем. И мне будет еще горше,
если вы скажете, что не помните этих моих слов.

- Я приучил себя не верить словам. Я ненавижу слова. Ненавижу,
понимаете?!

Каждое слово - перевертыш! В устах одного это правда, у другого - ложь,
у третьего - лесть, у четвертого - предательство... Вы что, не могли
сказать: "У меня есть данные, что за стариком охотятся"?!

- У меня не было данных, капитан... Я чувствовал это...

- Вы не в театре работаете, а в уголовном розыске.

- Я, между прочим, нигде не работаю... Так что позвольте мне жить так,
как я хочу... И если бы, следуя моим чувствам, я не обратился к Николаше
Ступакову и не получил у него в помощь двух парней, Владимир Иванович не
умер бы у вас на руках, а лежал на полу, исколотый шилом!

- Уходите отсюда...

- Никуда я не уйду... Простите, что брякнул... это жестоко...
Пожалуйста, простите... Просто я очень не люблю просить, понимаете? И
повторять не умею дважды... Наверное, это плохо...

- Можете дать слово, что у вас не было фактов?

- Клянусь... Это очень страшно - жить чувствованиями, но без этого в
нашей профессии нельзя... Думаете, мне легко носить это в себе? А еще я
чувствую, что Сорокин может уйти...

- Дайте сигарету...

- Не дам.

- Я не курил только из-за па... Дайте, не надо быть классной дамой,
дайте...

Костенко протянул ему пачку и, подхватив свой кулек, пошел на кухню.

Там было холодно, стекол, конечно, никто не вставил; Костенко нашел
старое одеяло, заколотил створку, включил газ, нашел сковородку, пожарил
вареную колбасу, сделал бутерброды с сыром и, заглянув в комнату (Строилов
снова лежал под пледом), спросил:

- Сюда принести?

- Не хочу...

- Я ж старался...

- Ешьте... И пейте на здоровье... Я вам не мешаю.

- Андрей, я понимаю, как вам больно... Но зачем людей обижать? У вас
было страшное детство... А у меня? Отец погиб, мать - медсестра... Я
голодным был до того дня, пока не попал в университет... Получил стипендию
- двадцать семь с полтиной, - впервые наелся от пуза... это очень
унизительно - быть голодным, Андрей, и ходить в одних туфлях по три
года... У меня с тех пор пальцы подвернуты, нога-то росла, а купить новые
ботинки не могли... И комнатенка у нас была при кухне - восемь метров...
Стенка фанерная, шепот слышен... А в университете надо было каждый день
благодарить товарища Сталина за счастливую жизнь, какой не знает ни один
человек на земле... Мы с порванными душами жили...

- Это как? Все понимать и молчать при этом?

- А вы-то сами когда заговорили?! И не путайте меня, оборванца, с
собой! Вы после пятьдесят третьего стали н е п р и к а с а е м ы м, Андрей
Владимирович! И попробуйте сказать, что я не прав!

- Петя Якир тоже был неприкасаемый? Или Красин? Внук того, наркома?!
Сажали обоих! Мучили, погубили!

- Вас тоже сажали?

- Хотите доказать, что и я тварь?! Сам знаю... Налейте стакан...

Строилов выпил, от закуски отказался, занюхал хлебом.

Костенко мягко улыбнулся:

- Не думал, что вы т а к умеете.

- Невелика наука... знаете, как сердце рвет?

- Догадываюсь...

Строилов покачал головой:

- Нет... Не знаете... Когда отец вернулся... Налейте еще... Спасибо...

- Закусите...

- Я не пьянею... Так вот... Когда отец вернулся, он сразу за мной
приехал... В детприемник... А я стал от него вырываться... Кричать стал:
"Уйди, не хочу!"

Извивался, когда на руки взял, по щекам... бил... Плевал ему... в
глаза...

Костенко спрятал лицо в ладони, налил себе водки, тягуче выпил ее,
закусывать тоже не стал, она сейчас была спасительно-необходимой:

- Воспитатели вдолбили, что враг?

- Нет... Я боялся людей в военной форме... Самое для меня ужасное были
погоны...

И чем больше была на них звезда, тем страшнее казался человек,
олицетворение тюремной несвободы... Я впервые назвал старика "папой",
когда мне исполнилось тринадцать... Семь лет, бедненький, жил не с сыном,
а с волчонком... Понимаете?

Я не верил, что он отец мне... Мне ж вдолбили, что отца нет... И
никогда не будет... И объяснял мне про это младший лейтенант Жимерикин, в
о с п и т а т е л ь. А ту страницу показаний, которые папа... диктовал
перед смертью... где он требовал привлечь к суду Сорокина, подписать не
успел... А без его подписи это не документ... Для суда, во всяком
случае... И Сорокина за садизм и за пособничество предательству не
посадят... Вот так...

Костенко вздохнул, руки беспомощно упали вдоль тела:

- И те, кого мы взяли, молчат... Адвоката требуют...

- Правильно делают...

- Это как понять?!

- А так... Либо станем цивилизацией, либо снова скатимся в привычное
для этой забубенной страны прошлое... В зверство скатимся, в фашизм, к
новому Сталину...

К тому, что дети будут в лица отцов плевать. Знаете, что я отцу