Чтение 60–й страницы книги ~Море Дирака~

Из-под груды щитов меня вытащил Вортман. Я попытался подняться, но
тотчас же сел на траву. Сильно болела ушибленная рука, со лба был содран
кусок кожи.

- Придется вернуться в город, - сказал он, пытаясь перевязать мне
голову носовым платком. - Вы в таком состоянии...

Я опять сделал попытку встать, но, нечаянно опершись на больную руку,
вскрикнул. В ушах гудело, точно от ударов молота.

- Нет... Возвращаться нельзя! Вы уж поезжайте, пожалуйста. А я здесь
немного отдохну. Захватите меня на обратном пути. Вы ведь водите машину?

Он сразу же согласился и, устроив меня поудобнее, пошел к грузовичку.
Но скоро вернулся. Оказалось, что пробиты радиатор и бензобак.

- И как только она не загорелась! - покрутил головой Вортман. - Дело
дрянь. Надо пробиваться назад. По дороге это будет трудновато... Сплошной
поток беженцев, отходящие части, толчея, неразбериха. Разве что
попробовать лесом?

- В лесу орудуют банды. Бывшие айзсарги, никуровские молодчики. И
времени много потеряем. Нужно спасать лабораторию. До виллы ведь отсюда не
так далеко.

- А как оповестить доктора Силиса? Он же ничего не знает о нашем
несчастье. Где вы с ним условились встретиться? Да лежите, лежите! - Он
подложил мне под голову свой пиджак.

- На шоссе Свободы, у развилки. Может, дать телеграмму?

- Телеграмму? - Он усмехнулся и махнул рукой. - Какие теперь могут быть
телеграммы... Ждите меня здесь. Попробую достать мотоциклет.

Он опять ушел, а я остался лежать у дороги в поле клевера, над которым
гудели шмели и тяжело провисали тучные, точно переполненные молоком
облака.

Несколько раз подходили незнакомые люди. Спрашивали, зачем я лежу здесь
и не надо ли мне помочь. Какая-то женщина сказала, что у моста через Юглу
видели немецких мотоциклистов. Потом кто-то сказал, что немцы вовсе не
там, а в устье Лиелупе.

Наступил светлый прохладный вечер. Клевер стал синеватым. В небе
протянулась длинная желтая полоса.

А я все ждал Вортмана.

Потом начался нескончаемый кошмар. Связь времен распалась, и мир
потонул в коричневатой тине. Порой хотелось кричать и биться головой о
стену. Но люди превратились в рыб. Они шевелили губами, но рот заливала
немота. Лишь глаза раскрывались шире, выпученные от недоумения и ужаса.

Линда протягивала ко мне руки из кузова. Слезы лились по щекам, рот
кривился в улыбке. Я не слышал, что она говорила, но все смотрел,
смотрел... Она уезжала со студентами. Мотор не заводился. Толстенькая
комсомолочка никак не могла пристроить под скамьей большой синий рюкзак.
Парень с осоавиахимовским значком на тенниске хмурил брови и смотрел в
сторону. А старушка мать что-то говорила ему, говорила...

Машина дернулась. Из-под нее вырвался синий угарный клуб. Линда чуть не
упала. Комсомолочка села на рюкзак. А парень вдруг закричал: "Мама!" И
медленно тронулась машина. И люди тронулись вместе с ней и улицы. Только
дома остались на месте.

Линда свесилась через борт и закричала:

- Скажи же мне что-нибудь! Скажи!

Я хотел сказать, но немая вода хлынула в горло, и я поперхнулся.

Она замотала головой и сорвала с шеи косынку. Ветер подхватил синий
шелк, закрутил вдоль борта.

- Не надо. Не говори. Она мне все рассказала! Уже давно. Все
рассказала. Меня привели к ней, чтобы рассказывать. Но все рассказала она.
Так что я знаю. Это правда?

Я закивал на бегу. Машина ехала не очень быстро. А я бежал все боком,
боком, прижимая к груди больную руку. И каждый шаг отзывался острой
пульсирующей болью.

А дальше все смешалось. Я перестал различать, где быль, где вымысел.
Забывал, что видел, и видел, что слышал от других. То ли Криш мне
рассказал, то ли я каким-то чудом все же пробился к старику... Трудно
говорить о нем. Умер наш старик, умер... Не стало гениального
несчастливца. Его нашли у работающей машины. Шлем был присоединен на сто
шестьдесят точек. А мы-то всегда надевали обруч. Только тридцать точек.
Так мало. А он - сто шестьдесят. И сразу... Он уже несколько лет не
подходил к ней. Мучили головные боли. Он испытал тяжелое нервное
потрясение в первые же дни ее настройки. Ему нельзя было подключаться и
работать так много тоже нельзя было. И водку пить нельзя. А он пил ее, как
лекарство. Он обнимал машину сильно и нежно. Никак не удавалось развести
старые окоченевшие руки, распухшие от солей фаланги. Если бы знать, что
рассказал он ей в свои последние минуты...

Ее отключили, и она затихла, железная дева, сдавливающая грудь
стальными шипами. Молчала. И он молчал. Один глаз приоткрыт. Яблоко
закатилось. Чуть синеватый белок поблескивал в свете ненастного дня.

Мы все собрались там. Не было только Криша и Вортмана. Криш все это
время метался по городу и ничего не знал. А Вортман вообще исчез. Оставил
меня на дороге и не вернулся... Где-то он теперь? Жив ли?

Скользят мимо лица и застывают в тусклом зеркале памяти.

Эдгар Смилга - молодой этолог, работавший со стариком из одного лишь
любопытства. Он окончил Сорбонну, и перед ним открывались блестящие
перспективы. Но пустил все по ветру и стал разрабатывать для шефа схемы
инстинктов. Отрешенный и равнодушный, он слепо глядел в окно.

Чудаковатый нелюдим Крогиус - психолог и ярый последователь Джемса.
Одержим неотвязной идеей прагматизации рефлексов. Но старик умел держать
его на узкой колее с тремя вокзалами: Понятие, Суждение, Заключение. Он
тихо плакал в углу, высокий и тощий, чуть-чуть сгорбившийся. Бесполезно
болталось на черной ленте пенсне. Мне захотелось подойти и погладить его
острые оттопырившиеся лопатки. Успокойтесь, доктор, помните, как говаривал
Локк, нет ничего в интеллекте, чего не было бы в чувствах?

Но я не двинулся с места. Все смотрел на всех на них и тихо глотал
сиротство и горечь.

Молоденький рыжий Даня, как всегда, грызет ногти. Пальцы его черны от
постоянного паяния! Говорят, что это он в основном собрал машину. Сколько
ему тогда было? Семнадцать? Восемнадцать?

А где же наш математик? Я и не заметил, как он вышел из комнаты. Не
будь старика, он бы светил своим собственным светом. Первоклассный мозг.
Он стал добровольным спутником неведомого светила. Но вот светило угасло,
а спутники все еще кружатся в холоде и темноте, не решаясь покинуть
привычные орбиты и улететь к другим созвездиям.

Чем это он гремит там в прихожей? Как будто ведром. Но вроде бы там не
было никаких ведер...

Понятие... Как страшно! Когда вдумываешься в звучание какого-нибудь
слова, оно теряет смысл. Можно сто раз повторить это слово про себя, но
оно станет только туманнее и нелепее. В чем понятие сходно с
представлением? Конечно, это разные категории, но вдруг мне почудилась
между ними связь. Повис в мозгу голубой мост. Только бы не спугнуть его.
Малейшее напряжение мысли, и он растает в тумане. Как мы создаем
представление о предмете? Мы сначала воображаем его. Но разве мы делаем
это так детально, как она? Хотя нет, я что-то путаю. Она создает
овеществленное представление - точную модель предмета. Но у нее ведь иная
задача. Двойное моделирование. Важен сам процесс - моделирование
представлений о предмете. А модель самого предмета - только овеществленный
результат. Но куда исчезает тогда модель предмета, созданная нашим мозгом?
Очевидно, она становится добычей бесчисленных книжных полок памяти.
Значит, память, в простейшем случае, хранилище невидимых моделей, которые
в любой момент могут предстать перед нашим внутренним оком.

Опять что-то загремело в коридоре. Что это я? Как я смел думать о
чем-то другом, постороннем!.. Скорбная растерянная тишина среди хлама и
запустения...

Дверь открылась, и в комнату влетел Пауль. Математик был бледен. К
вспотевшему лбу прилипли всклокоченные волосы.

- Немцы!

Мы выскочили на крыльцо. По шоссе громыхали желтые бронетранспортеры.
Чужие солдаты в вылинявших, пропотевших гимнастерках равнодушно смотрели
по сторонам. Рукава их были засучены до локтей. На груди висели автоматы.
Вдоль обочин ехали мотоциклисты. Они не смотрели по сторонам. И те, что
сидели в колясках, тоже глядели только на дорогу. Все дальше, все мимо, и
нескончаем был этот поток.

Показался "опель-адмирал". Я заметил, что машина запылена, еще издали
по тусклым отблескам солнца. Пыль особенно заметна на черном лаке. Машина
замедлила ход и остановилась. Флажки на крыльях - красный со свастикой и
черный с двумя руническими "S" - обвисли. Выскочил солдат в черной пилотке
и бросился открывать заднюю дверцу. На дорогу вылез офицер. Потянулся.
Снял фуражку и вытер затылок белоснежным платком. Следом за ним показался
другой. Когда я увидел лицо, то почувствовал, что у меня отнимаются ноги,
а спинной хребет наполняется ледяным сжиженным газом.

Он улыбнулся и приветливо помахал рукой. Потом легко перепрыгнул через
кювет и зашагал к нам, ловко сбивая стеком лиловые головки клевера. Другой
офицер остался возле "опеля". Зато несколько мотоциклистов свели свои
машины с шоссе и медленно двинулись к вилле. А я все смотрел не отрываясь
в знакомое улыбающееся лицо, но видел только сдвинутую на затылок фуражку
с серебряным черепом на черном околыше.

Это Эрих Вортман - преследуемый гестапо антифашист шел на меня, и
медленно следовали за ним бесстрастные эсэсовцы на мощных мотоциклах. Я
толкнул локтем Крогиуса и бросился назад. На одном дыхании пронесся по
коридору и влетел в комнату. В углу на узкой кушетке лежал неподвижный
старик. Глаза его были закрыты, а бедные распухшие руки сложены на груди.