увидел изгородь, сорвав розу, нет, хуже, порвав ее грязными руками. Как он
посмел? Кто его простит? Теперь он знает, каким его видят равные ей. Ему
стало жарко. Он стоял один в тумане.
вообще слишком много смеялся. Что ж, теперь он будет служить ей. Он ее
отпустит. Ему было стыдно даже подумать иначе. Когда прекрасные дамы в
сверкающем зале беседуют с милой важностью или нежной веселостью о том,
чего им, мужчинам, знать не дано, как не радоваться им, если их оставит
грубая тварь, которой место в стойле.
Он считал ее холодной, а она была терпеливой. От этой мысли ему стало
больно. Теперь он любил Джейн, но поправить уже ничего не мог.
- не Джейн, совсем другую, очень высокую, выше, чем может быть человек. На
ней пламенело медно-красное платье. Лицо ее было загадочным, слишком
спокойным и немыслимо прекрасным. Она открыла дверь. Он не посмел
ослушаться ("Да, - подумал он, - я умер") и вошел в невысокий дом. Там
невыразимо сладостно пахло, пылал огонь, у широкого ложа стояли вино и
угощенье.
качелей, теплицы и амбаров, спустилась лестницей смирения к маленькому
павильону. Сперва она думала о Рэнсоме, потом о Боге, потом - о браке и
ступала так осторожно, словно совершала обряд. Думала она и о детях, и о
боли, и о смерти. На полпути она стала думать о Марке и о его страданиях.
Подойдя к павильону, она удивилась, что дверь заперта, а окна - темны.
Когда она стояла, держась за косяк, новая мысль посетила ее, - а вдруг она
Марку не нужна? Вдруг он к ней не пришел? Никто не мог бы сказать, что она
испытала - облегчение или обиду, но дверь она не открыла. Тут она
заметила, что окно распахнуто. В комнате, на стуле, грудой лежала одежда,
и рукав рубашки, его рубашки, перекинулся через подоконник. Он же
отсыреет... Нет, что за человек! Самое время ей войти!