уже замучили в полку служивых. По-настоящему потопленная, с настоящими
машинками для стрижки, мыло вдосталь, вода нагретая. Все хламье с себя
поснимали, оставили в рубленом предбаннике, было велено лишь бумажки да
носовые платки взять в руки. Когда ребята вышли из мойки до синевы
остриженные, грязь с себя смывшие, распаренные, их заставили мчаться с
захваченным в горсть грешишком по коридору и в конце его завернуть в
пристройку. Там опытный командир старшина Шпатор и двое помощников,
пофамильно выкликнув, бросали к ногам маршевика узел, обвязанный новым
солдатским ремнем.
белым отворотом, к нему брючным ремнем пристегнуты новые валенки, две пары
портянок, гимнастерка, брюки-галифе, две пары белья, шапка, уже со звездой,
и не жестяной, настоящей, эмалевой, подшлемник и даже пара носовых платков с
пометкой в углу -- аленьким цветочком.
Первый раз за дни и месяцы службы видели они себя на человеков похожими,
чувствовали себя людьми. Ну и, конечно же, начали поталкивать друг дружку,
пошучивать, мечту высказывать насчет того, чтобы сняться бы на карточку в
таком боевом виде да домой бы фотку послать и, само собой, в Осипово бы, и
вообще сейчас в таком наряде да в осиповский клуб завалиться -- что было бы,
что было!
праздничное настроение красноармейцев. Позалезали на нары бойцы, спрятались
в углы, письма пишут под плошками. Возле трех ламп, где-то раздобытых
Шпатором, столпотворение. Корячились, корячились орлы, пришивая погоны,
подшивая подворотнички и на одной лампе разбили стекло. Старшина ор поднял,
кого-то обругал, кого-то взашей из казармы вытурил, кому-то вгорячах наряд
вне очереди отвалил.
пересчитывая, охраняя ценное имущество. С карандашом, нацеленным на книгу
накладных или раскладных, готовился чего-то вычеркнуть, что-то списать,
носился по казарме как борзой, не ругатель по природе своей, разок-другой
матюгнулся, чем шибко позабавил ребят. А тут еще помощник не является,
Яшкин-то Володя-то, -- понравилось ему, памаш, на казенной госпитальной
коечке прохлаждаться. Ну он ему задаст! Он ему рецепт пропишет, до скончания
века не забудет...
орлы в совхозе, здоровым воздухом и волей подышали, переоделись в новую
амуницию, и куда тебе с добром ребята, хоть на парад их выставляй. За все
время переобмундирований не пропало ни одной вещи -- сами бойцы взялись
охранять имущество, строгость и сознательность проявили, попытки
пэфээсовцев-прохиндеев обсчитать старшину на складах, обмишулить на
комплект-другой обмундирования успеха не имели, потому как Шпатор есть
Шпатор. Не напрасно он две войны и тюрьму обломал, набрался ума-разума,
сквозь землю зрит, бойца своего, как родное дитя, бережет и любит. Еще
хорошо и то, что Булдакова в роте нет, припадочный этот плут непременно
стибрил бы что-нибудь из вещей и на самогонку променял.
муштровал он их, крушил руганью, как самых злостных недругов, жизнь его
заевших. Кто-то чего-то потерял, кто-то криво погон пришил, опять урон в
иголках -- ломают их похорукие неумехи, на верхнем ярусе визгливо лаялся
Петька Мусиков, его привычно лупили, на этот раз новым валенком. Дневальный
из грамотеев газету где-то раздобыл, перекрывая шум, громко читает: "Сыны
казахского и русского народов Сеитов Дюсекей и его командир Сахаров Борис
здесь, в окопах, готовятся навсегда покончить с фашизмом и просят
Джамбула-акына прислать им песню в подмогу. Джамбул немедленно
откликнулся..."
кто-то из казахов.
ба-а-алшой шылавек, иво Сталин любит.
звучащий мир открылось, -- говорили кто о чем. А Васконян, читавший Данте в
лучших переводах, Верхарна и Бодлера -- без перевода, знавший Пушкина,
Тютчева, Лермонтова, тихой, юношеской почтительностью проникшийся к
Баратынскому, смотрел на ребят с любопытством: неужели они восприняли все
это словесное варево всерьез? -- и уяснил наконец: да, всерьез. Они здесь и
жизнь свою в этой казарме, будущую судьбу, свою и родины своей -- все, все,
пусть неосознанно, воспринимали всерьез.
взгромоздились, лежат, думу думают, мечтают кто о чем. Слабаки засыпать
начали, но в это время под прелыми сводами казармы, в недрах этого наспех
вырытого и слепленного под людей подвала негромко и внятно раздалось:
гулом, смолкла, вовсе унялась. Врасплох захваченная казарма не сразу, не
вдруг, как бы пробно, как бы для себя поддержала серебряно-звонкий голос
Бабенко:
услышал Лешка Шестаков песню в постылой, совсем прокисшей от смрадного
испарения казарме первого стрелкового батальона... Ротного певца подбодрил
его друг Гриша Хохлак. Сразу радостно, сразу высоко взнялся, взлетел голос
из второй роты. И вот уж весь батальон, пока еще пробно, подхватил песню,
ротный запевала второй роты соединил свой голос с запевалой первой роты. Все
бережнее, все аккуратнее ровняли под них голоса бойцы, всяк свой голос
встраивал, будто ниточку в узор вплетал, всяк старался не загубить песенный
строй, и Лешка норовил приладиться к соседу, сосед к другому соседу, и вся
изматеренная, оплеванная, Богом и людьми проклятая казарма во всю грудь, во
всю мощь четырьмя сотнями голосов сотрясала подвал:
ошарашенно слушал мощно гремевшую многоголосую армию, слушал свою роту, свой
первый батальон и ничего не мог понять -- он не ведал такого батальона,
такого праведного, душу разрывающего восторга и гнева. Нет, он знал, все
знал, он угадывал сокрытое в этих юных ребятах могущество, понимал этот
подлый казарменный быт, повседневно унижающий и даже убивающий того, что
послабей, размельчил людей, поднял наверх самое отвратительное, зверское,
блудное, мелочное, и боялся, что там говорить, боялся: душу-то живую не
убили ль? не погасило ли в ней быдловое существование свет добра,
справедливости, достоинства, уважения к ближнему своему, к тому, что было,
что есть в человеке от матери, от отца, от дома родного, от родины, России,
наконец, заложено, передано, наследством завещано?
оснований сомневаться, то в большинстве своем были люди с устоявшейся жизнью
и характером, среди них попадались, конечно, и отребье, и бродяги, и ворье,
и симулянты, и ветрогоны, но костяк роты, как остров среди реки, всегда был
надежной пристанью, крепкой площадью, вокруг которой плещись, волнуйся,
суетись, пузырись -- все она тверда, все устойчива, все неразмывна.
судьбой, иные и характером-то еще не сформировавшиеся, они-то, они-то как же
будут бедовать, в самом-то начале сознательной жизни как устоят, как вынесут
испытания во фронтовой обстановке, коя не всем взрослым, стойким и крепким
людям по плечу? Порой отчаяние охватывало старого вояку, познавшего не
только самое войну, но и все прелести, сопутствующие ей, не раз, не два
хватался он за голову: "Погибнут! Все как один погибнут, сгорят в том
неразборчивом, всепожирающем огне войны, не оставив за собой ни следочка в
жизни, ни памяти никакой, потому как и жизни-то у них не было".
подпереть, силы всему хору прибавить, и ощущал сердцем, чуял кожей своей
старшина Шпатор: каждый его боец, как и он сам, в восторженном ознобе
сейчас, холодок у каждого течет под рубаху, проникает внутрь, покалывает
Браун Дэн
Каргалов Вадим
Емилина Ника
Василенко Иван
Шилова Юлия
Андреев Николай