еще и гнусавым голосом пересказал слова хана толмач.
произнес: - Везу подарки для хана Батыя от моего Воеводы, хану Делею от
себя преподнесу мех и сосуд серебряный.
немного подумал, потом снова что-то прокричал тоненьким голосом.
посол к хану Батыю и не могу все раздать здесь. Я везу для хана Батыя.
Шморгайлик, неси две куницы и серебряную чашу сюда!
От него же ты можешь попасть к хану Санжару. А можешь и не попасть. Все в
руках у хана Делея.
златотканое одеяние Стрижака. В этот момент появился Шморгайлик, неся две
пышных куницы и кованую серебряную чашу. Стрижак перехватил это и подал
хану, но тот, забрав дары одной рукой, другой цепко ухватился за край
хламиды Стрижака и тонко, требовательно завизжал. Лицо его налилось
кровью, щелки глаз сузились до предела, голос его был режущим, будто
острый нож.
сказал толмач.
еще одну одежку, хотя на нем оставалось еще много нарядов, к безмерному
удивлению ордынцев, которые все, казалось, видели на свете, но такое
встречали впервые.
поскакал впереди, чтобы известить хана Санжара. У хана Санжара шатер был
уже не из конской кожи, а из войлока, правда из войлока грязного, как и
его толстая физиономия. Ненасытность хана Санжара соответственно
превосходила жадность Делея, когда же послов переправили еще глубже в
расположение Батыевых войск, к хану Кегичу, который имел шатер из войлока
белого, то этот превзошел ненасытностью всех предыдущих ханов, вместе
взятых, а ведь на долю Стрижака и Шморгайлика выпали еще ханы Белбас и
Есхар, прежде чем препроводили их в стан Батыя; повсюду от послов брали
больше и больше и всюду снимали со Стрижака одежду, на зависть Шморгайлику
и к превеликому удивлению ордынцев, которые никогда еще не видели на одном
человеке так много имущества сразу. Только предусмотрительная жадность к
драгоценным одеяниям и спасла Стрижака от окончательного позора, потому
что, сколько с него ни сдирали, а все же кое-что сохранил он и для того,
чтобы предстать перед великим ханом хотя бы с золотой нашивкой на одеянии.
монголо-татары будут идти на Киев по той же дороге, по которой перед этим
шли на Переяслав и Чернигов, но никто ведь не знал, что войско Батыя
никогда не идет дважды по той же самой дороге, по тому же самому следу.
Мир широк, дорог много! Каждый раз новая трава нужна их коням и их
табунам, и идут они от травы до травы, и живут от травы до травы, даже
счет ведут не годам, а только травам, и человек там может жить
соответственно сорок или пятьдесят трав, а девушка в десять или двенадцать
трав уже становится женой.
мостах? По всей вероятности, нет. Шли валом, катились от травы до травы,
знали твердо, что каждая речка имеет начало, и потому пускали свои возы
вдоль рек и сами шли к истокам, где мелкие броды, и оттуда начинали свои
грабежи.
более отчетливой становилась для них неодинаковость монголо-татар, даже
широколицые и узколицые были словно бы неодинаковыми, - в сущности, и
монголо-татарами назывались, видимо, только передние, самые дерзкие и
быстрые в Батыевом войске, далее были су-монголы, или водные монголы,
самого же Батыя окружали ека-монголы, то есть великие монголы, эти уже
продвигались вперед не поодиночке, а целыми обозами, были очень богатыми,
имели много скота - верблюдов, быков, овец, коз и коней. Шатры тут были
огромные, будто дома, войлок на них украшен вышитыми виноградными лозами,
птицами, зверями; с места на место шатры перевозились на огромных повозах,
запряженных несколькими десятками быков, были еще повозы с сундуками,
покрытыми черным войлоком, который для защиты от дождя пропитан был
бараньим жиром. В эти сундуки складывалось все награбленное имущество,
потому что ничего нажитого собственным трудом у монголов не было и быть не
могло. Каждый богатый монгол имел по сто или по двести повозов и по
стольку жен, сколько мог содержать, каждой жене выделен отдельный шатер,
ставились эти шатры на расстоянии полета камня, - потому-то, когда великий
хан становился ордой, то пустынные степные горизонты сразу ощетинивались
острыми верхушками многочисленных шатров, тьма-тьмущая скота разбредалась
по травам, пыль от колес, дым от костров поднимались до самого неба, здесь
непрерывно двигалось огромное множество до зубов вооруженных людей, и горе
было тому, кто пытался хотя бы издалека наблюдать за этим скоплением, а
что уж говорить о тех, кому суждено было предстать в самой середине
монгольской орды?
начисто, только и смог пробормотать:
народов и изведает во всем доброе и злое>.
что из дальних краев шла осень, и плавали вдоль Реки туманы, и листья на
опушках подернуты были первой желтизной, хотя в пущах, где в тиши деревья
словно бы согреваются взаимно, стояли они еще по-летнему зеленые, не то
что на киевских горах, где от первого дыхания холода уже пестреют листья,
и хотя от этого горы становятся как будто еще прекраснее, чем в теплые
дни, но одновременно и какой-то невыразимой грустью веет от них, и от этой
грусти вряд ли может укрыться человек за высокими валами большого города,
в укрытии златоглавых соборов, а захочется ему на противоположную сторону
Днепра, в безбрежные леса, в их тепло, в их нетронутую зелень.
грусти, от пестрых по-осеннему гор, но намерение это для мостовской стражи
казалось таким странным, что не могло бы прийти и в голову, потому что уже
много дней никто не пересекал мост с берега киевского на берег
черниговский, люд валом валил лишь сюда, в Киев, все убегали от той темной
монголо-татарской силы, которая где-то надвигалась неотвратимо, будто
Страшный суд.
все Мостище, все торопились оттуда на этот берег; перебранка людей, треск
поломанных возов, рев скота, конское ржание, стук и клекот стояли над
мостом целыми днями, стража едва управлялась расталкивать нетерпеливых,
обалдевших от страха людей. Мытник даже похудел, следя за тем, чтобы никто
не просочился через мост на дармовщину, люди не могли взять в толк, зачем
в такое время мыто, для кого оно собирается - разве что для Батыя? Мытник
наслушался столь бранных слов и проклятий, что и за всю свою жизнь не
слыхал до этого, другой на его месте давно бы беспомощно развел руками,
плюнул и сошел с дороги, пустив этот обоз, но не таким был Мытник, а к
тому же и сам Воевода Мостовик напоминал и ему и всем другим стражникам об
их долге; Мостовик множество раз в течение дня выезжал на мост и стоял на
своем высоком вороном коне, возвышаясь над клекотом и свалкой, будто
зловещее напоминание об извечном порядке и суровом обычае.
считалось это отдыхом, потому что на той стороне моста стояли лишь для
видимости, да еще для того, чтобы закрывать мост на ночь. В тот вечер два
конных стражника уже готовы были закрыть ворота, но вот беда - с той
стороны еще шли и ехали, и не было им конца, из-за чего и произошло это
вопреки обычаю, согласно которому ворота закрывались одновременно с
заходом солнца. Нужно принять во внимание и то, что на киевской стороне
солнце за холмами прячется раньше, чем на черниговской, кроме того, нужно
добавить еще немного времени на движение по мосту для тех, кто вступил на
него с противоположного конца, скажем, за миг до захода солнца, эти люди
словно бы несли еще с собой солнце, раз вступили они на мост в его пускай
и последнем сверкании; пропущенные сквозь входные ворота, они имели право
- соответственно - выйти и сквозь ворота на этом берегу.
гор и шел на мост, шел на ту сторону так, будто хотел бросить вызов всем
тем, перепуганным и исступленным людям, которые катились с того берега в
Киев, надеясь найти здесь убежище.
противоречило общему настроению, царившему повсюду, а следовательно - и
над охранниками моста, хотя они не должны бы поддаваться никаким
настроениям, стоя над всем и всеми, но были они людьми, и ничто
человеческое не могло быть им неприсущим.
а этого не разрешалось делать никому и никогда.
подозрительны вдвойне, и не мог он укрыться с ними ни в вечерних сумерках,
ни в тумане речном, бдительный глаз охранников мигом заприметил человека,
и оба стражника в один голос крикнули:
Реки, - куда же еще должен был направляться тот, кто входит на мост.
Русанов Владислав
Бажанов Олег
Андреев Николай
Махров Алексей
Херберт Фрэнк
Сертаков Виталий