едешь одна в Венецию или еще куда-то там!
правда уедет.
здесь.
ночью. Пожалуйста, побереги для меня свою нежность.
траве след. Минуты через две-три он вернулся.
булочника.
похоронную тоску, и скоро подошла к высокой зеленой изгороди из тесно
растущих падубов. Егерь немного отстал.
кустарнике.
подтолкнул вперед. Она продралась через кустарник, ничего не видя перед
собой, потом перескочила через забор, оступилась, попав ногой в небольшую
канавку, и вышла на проселок. Хильда как раз в эту минуту раздраженно
выходила из машины.
Хильда протянула ей автомобильный шлем с темными очками.
марсианское, неузнаваемое существо. Хильда с суровым, деловым видом
включила газ, и машина покатила. Подпрыгивая на Неровностях, выехали на
дорогу и - прощай, Рагби! Констанция обернулась, но дорога была пустая.
Вперед! Вперед! Слезы катились по ее щекам. Расставание произошло так
внезапно, так наспех.
Хильда, сворачивая в объезд Кроссхилла.
17
подъезжали к Лондону, - ты никогда не знала ни настоящей нежности, ни
настоящей страсти; а если бы ты когда-нибудь испытала это, ты бы сейчас
рассуждала иначе.
ответила Хильда. - Я еще ни разу не встречала мужчину, который был бы
способен на близкую дружбу с женщиной, был бы способен безраздельно отдать
ей всего себя. Меня не прельщает их эгоистическая нежность и похоть. Я
никогда не соглашусь быть для них игрушкой в постели, их chair a plaisir
[забавой (фр.)]. Я хотела полной близости и не получила ее.
значит - полная откровенность с твоей стороны и полная откровенность со
стороны мужчины. Но ведь это такая скука. И все эти убийственные копания
друг в друге. Какая-то болезнь.
сказала она сестре.
представления о себе.
молча. Что стала себе позволять эта паршивка Конни!
прислуги, - мстительно сказала она. Ее раздражение вылилось в откровенную
грубость.
хотя душа у нее исходила слезами, в ней росло радостное чувство
освобождения. Да, для нее начиналась новая жизнь, в которой не будет места
этому проклятию - женскому тиранству. Как все-таки злы и несносны бывают
женщины!
с Хильдой остановились в маленькой гостинице недалеко от Пэлл-Мэлла. Сэр
Малькольм - в своем клубе. Но вечером он вывез их в оперу, и они прекрасно
провели время.
поколения, подрастающего рядом с ним. Его вторая жена осталась в
Шотландии, она была значительно моложе и богаче его. И он старался как
можно чаще устраивать себе холостяцкие каникулы вдали от дома, как бывало
и с первой женой.
ляжки были все такие же сильные и ладные, ляжки здорового человека,
который не отказывал себе в чувственных удовольствиях. Его добродушный
эгоизм, неодолимая потребность в независимости, не ведающее раскаяния
сластолюбие - все это, по мнению Конни, символически выражалось в его
плотных ляжках. Такой вот мужчина ее отец, начинающий, к сожалению,
стареть. Стареть, потому что в его ладных, крепких мужских ногах начисто
отсутствовала легкая чуткая быстрота - главный признак неистребимой
молодости: и если уж она есть, она с годами не проходит.
важнее, чем лица, которые были по большей части маски. Как мало на свете
чутких проворных ног. Она пробежала взглядом по сидящим в партере
мужчинам. Огромные тяжелые ляжки, затянутые в черную мягкую ткань, тощие
костистые жерди в черном похоронном облачении, или вот еще - стройные
молодые ноги, в которых отсутствует всякий смысл, - ни нежности, ни
чувственности, ни проворства - ни то ни се, обычные ноги для ходьбы. Нет в
них и женолюбивой крепости отцовских ног. До чего все замордованы, ни
проблеска жизни.
Чудовищны до того, что убей их обладательницу, и тебя оправдают.
Вперемешку с ними то жалкие худые спицы, то изящные штучки в шелковых
чулках, но неживые. Кошмар - миллионы бессмысленных ног бессмысленно снуют
вокруг во всех направлениях.
Лица не светились счастьем, как бы красивы и оживленны ни были. Все было
мертво, неинтересно. А Конни с присущей женщинам слепой жаждой счастья
всюду искала перышки этой синей птицы.
усталой, поблекшей. Поблекшей от недостатка нежности. О, Париж был полон
грусти. Один из самых грустных городов, измученный современной
механической чувственностью, усталый от вечной погони за деньгами. Деньги,
деньги! Усталый даже от собственного тщеславия и брюзжания, усталый до
смерти, но не научившийся еще по примеру американцев или лондонцев
скрывать усталость под маской механических побрякушек. Ах, все эти
фланирующие франты, манящие взгляды записных красоток, все эти едоки
дорогих обедов. Какие они все усталые от недостатка нежности - даримой и
получаемой. Самоуверенные, иногда и красивые парижанки кое-чем владеют из
арсенала страсти: в этом они, пожалуй, превзошли механизированных
английских сестер. Но нежность им и во сне не снилась. Сухие, вечно
взнузданные собственной волевой рукой, они тоже устали, тоже пресытились.
Человеческий обезьянник дряхлеет. Возможно, накапливает в себе
разрушительные яды. Какая-то всеобщая анархия! Вспомнился Клиффорд с его
консервативной анархией. Возможно, он скоро утратит свой консерватизм. И
запишется в радикальные анархисты.
живые, полные счастья глаза - на Бульварах, в Булонском лесу или в
Люксембургских садах. Но Париж был переполнен американцами и англичанами;
странными американцами в удивительной военной форме и обычными скучнейшими
англичанами, которые за границей просто безнадежны.
поехала через Швейцарию, перевал Бреннер, через Доломитовые Альпы, а там
до Венеции рукой подать. Хильда обожала водить машину, распоряжаться и
вообще "править бал". Конни это вполне устраивало.
спрашивать: почему ее по-настоящему ничто не радует, не вызывает восторга?
Как ужасно, что меняющийся ландшафт совсем не интересен. Не интересен, и
все. Это довольно-таки огорчительно. Она, как Святой Бернард, плыла по
озеру в Люцерне и не видела вокруг себя ни гор, ни зеленой воды. Ее
перестали трогать красивые виды. Зачем нужно таращить на них глаза? Зачем?
Она, во всяком случае, не собирается.
Тироле, ни в Италии. Просто проехала мимо. Все эти пейзажи, картины как
мираж, еще менее реальны, чем Рагби. Менее реальны, чем это ужасное
поместье Чаттерли. Так что она не очень-то огорчится, если никогда больше
не увидит ни Франции, ни Швейцарии, ни Италии. Пусть себе прозябают. Рагби