гарнизона, стоящими за большевиков. Стычки чуть ли не на
каждом шагу, очагам восстания нет счета. По дороге к вам я два
или три раза попал в переделку, раз на углу Большой Дмитровки
и другой -- у Никитских ворот. Прямого пути уже нет,
приходится пробираться обходом. Живо, Юра! Одевайся и пойдем.
Это надо видеть. Это история. Это бывает раз в жизни.
когда, собравшись домой, он потащил с собой доктора, их
предупредил приход Гордона. Этот влетел так же, как Николай
Николаевич, с теми же самыми сообщениями.
подробности. Гордон говорил об усилившейся стрельбе и убитых
прохожих, случайно задетых шальною пулею. По его словам,
движение в городе приостановилось. Он чудом проник к ним в
переулок, но путь назад закрылся за его спиной.
улицу, но через минуту вернулся. Он сказал, что из переулка
нет выхода, по нему свищут пули, отбивая с углов кусочки
кирпича и штукатурки. На улице ни души, сообщение по тротуару
прервано.
топящейся печке, -- сердился Юрий Андреевич. -- Перегрев в
сорок раз вреднее выстуживания.
отличительным свойством был сверхъестественный, мистический
страх перед тошнотой и рвотой, приближение которых ему
ежеминутно мерещилось.
давал ввести его в горло, закрывал рот, кричал и давился.
Никакие уговоры и угрозы не действовали. Вдруг по
неосторожности Сашенька широко и сладко зевнул, и этим
воспользовался доктор, чтобы молниеносным движением сунуть
сыну в рот ложечку, придержать его язык и успеть разглядеть
малиновую гортань Сашеньки и его осыпанные налетами опухшие
миндалины. Их вид встревожил Юрия Андреевича.
снять у Сашеньки мазок. У Александра Александровича был свой
микроскоп. Юрий Андреевич взял его и с грехом пополам сам
произвел исследование. По счастью, это не был дифтерит.
крупа. Он горел и задыхался. Юрий Андреевич не мог смотреть на
бедного ребенка, бессильный избавить его от страданий.
Антонине Александровне казалось, что мальчик умирает. Его
брали на руки, носили по комнате, и ему становилось легче.
отпаиванья. Но это был разгар уличных боев. Пальба, также и
орудийная, ни на минуту не прекращалась. Если бы даже Юрий
Андреевич с опасностью для жизни отважился пробраться за
пределы простреливаемой полосы, он и за чертою огня не
встретил бы жизни, которая замерла во всем городе, пока
положение не определится окончательно.
берут перевес. Бились еще отдельные кучки юнкеров, разобщенные
между собой и потерявшие связь со своим командованием.
наседавших на центр с Дорогомилова. Солдаты германской войны и
рабочие подростки, сидевшие в окопе, вырытом в переулке, уже
знали население окрестных домов и по-соседски перешучивались с
их Жителями, выглядывавшими из ворот или выходившими на улицу.
Движенье в этой части города восстанавливалось.
Николаевич, застрявшие у Живаго на трое суток. Юрий Андреевич
был рад их присутствию в трудные дни Сашенькиной болезни, а
Антонина Александровна прощала им ту бестолочь, которую
вносили они в придачу к общему беспорядку. Но в благодарность
за гостеприимство оба считали долгом занимать хозяев
неумолкаемыми разговорами, и Юрий Андреевич так устал от
троесуточного переливания из пустого в порожнее, что был
счастлив расстаться с ними.
8
именно при этой проверке оказалось, что толки об общем
замирении преждевременны. В разных местах военные действия еще
продолжались, через некоторые районы нельзя было пройти, и
доктор все не мог пока попасть к себе в больницу, по которой
успел соскучиться и где в ящике стола в ординаторской лежали
его "Игра" и ученые записи.
небольшое расстояние от дома за хлебом, останавливали
встречных, несших молоко в бутылках, и толпой расспрашивали,
где они его достали.
разгоняя публику. Все догадывались, что между сторонами идут
какие-то переговоры, успешный или неуспешный ход которых
отражается на усилении или ослаблении шрапнельной стрельбы.
Андреевич быстро шел по улице, направляясь без особой
надобности к одному близко жившему сослуживцу. Места эти,
обычно бойкие, были малолюдны. Встречных почти не попадалось.
с сильным и все усиливающимся ветром, который на глазах у Юрия
Андреевича превращался в снежную бурю.
утерял счет сделанным поворотам, как вдруг снег повалил
густогусто и стала разыгрываться метель, та метель, которая в
открытом поле с визгом стелется по земле, а в городе мечется в
тесном тупике, как заблудившаяся.
физическом, вблизи и вдали, на земле и в воздухе. Где-то,
островками, раздавались последние залпы сломленного
сопротивления. Где-то на горизонте пузырями вскакивали и
лопались слабые зарева залитых пожаров. И такие же кольца и
воронки гнала и завивала метель, дымясь под ногами у Юрия
Андреевича на мокрых мостовых и панелях.
обогнал пробегавший мимо мальчишка газетчик с большой кипой
свежеотпечатанных оттисков под мышкой.
прилипший к кипе сырой листок, сунул его доктору в руки и
канул в метель так же мгновенно, как из нее вынырнул.
фонарю, чтобы гут же, не откладывая, пробежать главное.
содержал правительственное сообщение из Петербурга об
образовании Сонета Народных Комиссаров, установлении в России
советской власти и введении в ней диктатуры пролетариата.
Далее следовали первые декреты новой власти и публиковались
разные сведения, переданные по телеграфу и телефону.
строчки газеты серой и шуршащей снежной крупою. Но не это
мешало его чтению. Величие и вековечность минуты потрясли его
и не давали опомниться.
сторонам в поисках какого-нибудь освещенного места,
защищенного от снега. Оказалось, что он опять очутился на
своем заколдованном перекрестке и стоит на углу Серебряного и
Молчановки, у подъезда высокого пятиэтажного дома со
стеклянным входом и просторным, освещенным электричеством,
парадным.
лампочкой углубился в телеграммы.
по лестнице, часто останавливаясь, словно в какой-то
нерешительности. Действительно, спускавшийся вдруг раздумал,
повернул назад и взбежал наверх. Где-то отворили дверь, и
волною разлились два голоса, обесформленные гулкостью до того,
что нельзя было сказать, какие они, мужские или женские. После
этого хлопнула дверь, и ранее спускавшийся стал сбегать вниз
гораздо решительнее.
опущены в газету. Он не собирался подымать их и разглядывать
постороннего. Но, добежав донизу, тот с разбега остановился.
Юрий Андреевич поднял голову и посмотрел на спускавшегося.
оленьей дохе, мехом наружу, как носят в Сибири, и такой же
меховой шапке. У мальчика было смуглое лицо с узкими
киргизскими глазами. Было в этом лице что-то