Чтение 60–й страницы книги ~Особые условия~

Поселке человек, который пожалеет об этом.

- Так уж и ни одного? - ухмыльнулся Горецкий.

- Сами знаете. Радости от вас тут никакой.

Белоконь присел к столу, сдвинул в сторону консервные банки, крошки,
колбасные шкурки, сразу давая попять, что ему здесь не нравится, что
разговор будет неприятный. Поглядывая на Горецкого, Белоконь мысленно
примерял его к поступкам, о которых узнал за эти дни. Узкие глаза,
улыбчивый рот, ровные белые зубы, видно, никому пока не удалось поубавить
зубов Горецкому. Но лицо его было каким-то нервным, издерганным.

- Изучаете, начальник?

- Изучаю, - подтвердил Белоконь,

- И какой же диагноз?

- Уже судились?

- А это имеет значение?

- Двести шестая?

- Опять угадали, начальник. Злостное хулиганство.

- Хищник ты, судьбами чужими питаешься - вот тебе мой диагноз! - не
удержавшись, перешел Белоконь на "ты". - Себя больно любишь. Но ты не
просто свое доказываешь, нечего тебе доказывать, тебе кажется, что
утвердиться на земле можно, если только взобраться на кого-нибудь, на
спину кому-нибудь сапожищами встать, вот тогда ты вроде повыше будешь.

- И как это вы все сразу решили, как это вам удалось сразу все по
полочкам распихать, бирочку мне на шею повесить!

- Не надо, Горецкий. Я перед тем, как к вам прийти, два десятка
человек, можно сказать, наизнанку вывернул, я знаю о вас больше, чем вы
сами о себе знаете.

И хватит об этом. Перейдем к делу. На вопросы в состоянии отвечать?

- Попробуем. Попытка-не пытка, спрос-не допрос.

- Дело в том, что это все-таки допрос. В заключение вам придется
подписать протокол. И показания будут подшиты в уголовное дело.

- Хорошо хотя бы то, что допрос будет, надеюсь, без пытки.

- Ваше игривое настроение могу объяснить только неосведомленностью.

- Так осведомите меня, начальник, просветите меня!

Только не очень долго, мне врачи запретили волноваться. Переохлаждение
организма-это такая неприятная штука, если вы, конечно, что-нибудь
понимаете в этом.

- По-моему, вам сейчас больше грозит перегрев, - Белоконь кивнул на
бутылки в углу.

- О, не обращайте внимания, начальник! Это мы с ребятами слегка
отметили мое спасение.

- Вам еще есть с кем бутылку распить?

- Мне всегда будет с кем распить бутылку.

- Не уверен, - жестко сказал Белоконь, - Ну, ладяо. Вы подозреваетесь...

- Ошибочка, начальник! Я не подозреваюсь. Я обвиняюсь. По статье двести
шестой. Опять хулиганство.

На этот раз - в магазине.

- Здесь все ясно. И мне, и вам. И суду, надеюсь, тоже будет ясно.

- Ну-ну! Какую висячку вы хотите нацепить на меня?

- Вы подозреваетесь в попытке убийства Андрея Большакова.

- Что?!

- Андрей Большаков с отрядом отправился на поиски. Он искал вас и Юру
Верховцева. И той же ночью был обнаружен под обрывом. В связи с этим у
меня к вам несколько вопросов. Как все произошло в магазине?

- А что рассказывать, сами говорите, что здесь все ясно. Откуда мне
было знать, что этот малохольный Елохип подслушивает нас с Ягуцовым? Вот и
позволили себе отозваться о нем не очень лестно. Он кинулся с кулаками, я
хотел его оттолкнуть, но в руке нож оказалсякак раз окунька разделывал. По
пьянке получилось так, что, сам того не ведая, я оттолкнул его той рукой,
в которой был нож.

- Что дальше?

- А дальше приходит добрый молодец Большаков, берет меня под белы руки
и ведет к злому колдуну Шаповалову. К тому времени я полностью осознал
свою оплошность и готов был раскаяться.

- Большаков вас ударил?

- Нет. У него тормозная система, как у трактора.

Он же боксер. А боксер с повязкой дружинника-страшная сила.

- А Елохин?

- Что вы, начальник! Драки-то не было. Он подслушал наши девичьи
секреты, и ему почему-то захотелось эти секреты из моей головы выбить. Но
не успел, бедняга. Мне его так жаль!

- Когда вас поместили в камеру, там уже кто-то был?

- Зачем эти наводящие вопросы, начальник? Вам запрещено задавать
наводящие вопросы, так что не будем нарушать Уголовно-процессуальный
кодекс.

- Согласен. Продолжим.

- Юра Верховцев в камере был. Так вот, Юра и показывает мне, что
шурупы, которыми крепится решетка, вывинтить можно. Он уже сообразил, что
это можно сделать набойками от каблука.

- Но вывинтили вы?

- Нет, Юра.

- Слабоват он для такой работы. Вот и руки в карман сунули... А я ведь,
когда вошел сюда, первым делом на ваши пальцы посмотрел. Содраны они.
Подковкой неудобно шурупы вывинчивать, верно? Будем экспертизу проводить
или так запишем?

- Зачем лишние формальности, начальник? Мне нечего скрывать. Был грех -
вывинтил шурупы.

- Почему решили удрать?

- Сам не знаю. Когда выпьешь двести пятьдесят да еще с пивом, можно
решиться через Пролив махнуть.

- Неужели так страшно стало, что и буран не остановил?

- Вот мы и на личности скатились... А такой разговор приятный был! Я
даже про боли свои забыл, и про физические, и про нравственные.

- Ладно. Продолжим. Зачем Юру с собой взяли?

- Сам увязался. Домой, говорит, мне теперь дороги нет, отец лупить
будет... И увязался.

- Как же вы с ним в сопках разминулись?

- Ума не приложу. Смотрю-нет Юрки. Искал-искал, из сил выбился...
Неужели, думаю, он вперед ушел...

Кинулся догонять-не догнал. Как нашли меня-не помню.

- Ясно. Двести шестая в магазине, сто двадцать седьмая на Проливе...

- Это какая?

- Оставление без помощи лица, находящегося в опасном для жизни
состоянии, - медленно проговорил Белоконь.

- Это надо доказать!

- Разумеется. Для этого я сюда и приехал. Значит, страшно было одному
на Пролив ночью идти, а, Горецкий? Согласитесь, перетрухали вы маленько? А
ведь и буран был так себе, потянуло слегка, снежок пошел, обычное зимнее
дело... Знаете, почему вы удирать бросились? Не знали тогда, что рана у
Елохина для жизни не опасна. Подумали, что убили человека. А когда
Большаков вас в сопках нашел, вы решили так-одним больше, одним меньше, а?

- Нет, начальник, только не это! Только не это!

Большакова последний раз я видел в кабинете участкового.

- А ведь вы, Горецкий, отчаянный трус. Отчаянный бравый трус. И если уж
не для протокола - довольно подловатый человек. Вам не кажется?

Горецкий молча глянул исподлобья на Белоконя, шевельнул желваками,
отвернулся. Снова посмотрел, собираясь сказать что-то резкое, обидное, но
сдержался, промолчал.

- И правильно, - сказал Белоконь. - Не надо слова так запросто
выплевывать. Ну, хорошо, не будем говорить о статьях закона, бог с ними,
тем более что судья не хуже меня знает эти статьи, напомнит, если
надобность будет. Поговорим о другом... Кому вы добро в Поселке сделали?
Кто обрадуется, если встретит вас через год, через два?

- Давайте лучше к статьям вернемся, начальник. Не любитель я в чужой
душе копаться. Да и в своей тоже.

Ни к чему хорошему это не приводит.

- Почему? В свою-то заглянуть вовсе не грех! Разобраться, что к чему,
может, сам где виноват, может, извиниться требуется перед человеком?

- Нет, начальник, лучше не надо... Не такой я человек. Не хочу в себя
слишком глубоко заглядывать. Одни огорчения.Пробовал.

- Но иногда даже хочется с ближним поделиться, иногда даже необходимо
это сделать... Вроде как покаялся, исповедовался перед ближним...

- Вот так исповедуешься, "а потом не будешь знать, за какую статью
прятаться, - ухмыльнулся Горецкий.

- Тоже верно, - согласился Белоконь. - Но и упрекать меня в желании
покопаться в чужой душе тоже не надо. Радости мне от этого мало. Я же
знаю, что меня ожидает в твоей душе. Но приходится, Горецкий, что делать!
Такая моя работа, такая обязанность.

- Хм, обязанность... А как насчет права?

- И право есть, - насупился Белоконь.

- Ну что ж, пусть так. У вас свои права, у меня свои.

Давайте не будем их нарушать.

- Но я тоже человек, интересно мне, как вы к себе относитесь...
Повторяю вопрос - кто обрадуется? Жмакин? Нет. Еще вслед плюнет. Елохин?
Юра Верховцев?

Шаповалов? Панюшкин? Что, не из той колоды беру?

Хорошо! Нина, секретарша Панюшкина, у которой вы жили год, которая так
защищала вас два дня назад, так уж вас оправдывала... Мол, и несчастный
вы, и в школе вас-обижали, и тут вы вроде сиротинушки... Как я понял, не
прочь вы и несчастненьким, и убогим прикинуться...

Так вот она-обрадуется? Нет. Ничего, кроме забот, волнений, страхов, у