Чтение 60–й страницы книги ~Жертвы~

пластину панциря, промяв металл.

Арей запрокинул голову к небу и рассмеялся.

Потом бог посмотрел на Амфитриона, истекавшего клекотом забитого
кровью горла.

- У тебя хорошие сыновья, лавагет, - Арей не спрашивал, а утверждал,
и странная усмешка бродила по его лицу. - Очень хорошие. Умирай, герой, и
не бойся - я, Арей, нелюбимый сын близорукого отца, не из болтливых...

И исчез вместе с колесницей и вороными жеребцами как раз тогда, когда
задыхающийся Алкид разорвал объятия Кефиса и выбрался на берег, на ходу
освобождаясь от веревки, в последний момент наброшенной на него братом.

Вид юноши был страшен - избитый, мокрый, совершенно голый, с
всклокоченными и вымазанными глиной волосами, с безумными глазами на
бледном, как у покойника, лице.

Кинув веревку кому-то из фиванцев (тот сразу побежал к одиноко
растущему на берегу дереву), Алкид вырвал двуручную секиру из чьего-то
трупа и с ревом бросился на опешивших щитоносцев Птерелая, прорубаясь к
тому месту, где умирал его отец.

И у притихшей было бойни появились цель и смысл.

Бой за тела предводителей.

Какой-то коренастый воин в кожаном, обшитом кабаньими клыками шлеме,
непонятно как оказался возле Амфитриона. Попросту расшвыряв нескольких
минийцев, воин правой рукой подхватил уже ничего не чувствовавшего
Амфитриона под мышки и, прикрываясь овальным щитом с изображением
скалящегося вепря, потащил лавагета прочь.

Рядом с неизвестным почти сразу возник голый юноша с кровавой секирой
- и когда опомнившиеся минийцы услышали крик со стороны Кефиса, то,
обернувшись, с суеверным ужасом увидели все того же юношу, но почему-то не
с секирой, а с тяжелым копьем, подобранным на ходу.

Даже избранные щитоносцы Птерелая - те, кто был еще жив - попятились:
драться с победителем Кефиса, способным находиться одновременно в двух
местах, не хотелось никому.

- Эргин убит! - весьма своевременно заорал воин в шлеме с кабаньими
клыками; и это был финал войны Орхомена и Фив.

Минийцы стали бросать оружие, сдаваясь в плен.

- Это ты, Алкид? - устало спросил находчивый воин, снимая шлем и
вытирая пот со лба. - А я-то спешил... и опоздал. Это действительно ты,
Алкид?

- Я, учитель, - ответил Алкид и твердо взглянул в горбоносое лицо
Автолика.

Амфитрион ни на минуту не сомневался, что умер.

Во всем теле ощущалась необыкновенная легкость, дышать было
совершенно необязательно, солнце било прямо в глаза, заставляя щуриться, а
вокруг почему-то шумела священная роща под Крисами, куда взбалмошная
судьба однажды девятнадцать лет тому назад занесла Амфитриона с беременной
Алкменой по пути к дельфийскому оракулу.

И бил у самых ног чудесный источник, исцеляющий все болезни, кроме
смерти.

А в тени старого ясеня, бездумно играя льнущим к пальцам цветком
шиповника, на том самом бревне, где некогда сидел слепой прорицатель
Тиресий, сидел суровый, лишь слегка отяжелевший с возрастом мужчина, очень
похожий на сорокалетнего Амфитриона.

- Я знаю тебя, - Амфитрион не был уверен, произнес он это вслух или
только подумал. - Ты Зевс, сын Крона, внук Урана.

- И я знаю тебя, - ответил или подумал мужчина, медленно склонив
тяжелую лобастую голову. - Ты Амфитрион, сын Алкея, внук Персея, мой
правнук. Радуйся, смертный: ты умер, как жил - героем.

- И ты радуйся, Олимпиец: когда-нибудь и ты умрешь, как жил - богом.

Зевс испытующе глядел на Амфитриона, а тот в свою очередь разглядывал
ладони Кронида: жесткие, мозолистые ладони воина со странными следами
застаревших ожогов.

"Как же это должно быть больно!" - без сочувствия, но с пониманием и
уважением оценил лавагет.

- Они все любили меня, - неожиданно вздохнул бог. - Во всяком случае,
говорили, что любят. Все - Леда, Европа, Даная, Семела, Ио - и я платил им
тем же, щедро разбрасывая семя, как пахарь зерно. Я был быком, лебедем,
золотым дождем, могучим и непонятным божеством; лишь однажды я попробовал
стать смертным, придя к твоей жене... У меня никогда больше не будет
детей, Персеид! Ты понимаешь, что это значит - никогда?!

- Да, я понимаю это, Кронид. У меня больше никогда не будет ничего.
Зря ты решил примерить мою шкуру - лучше бы тебе явиться в облике быка...
и не к Алкмене. Но Алкмена оплачет меня, а не тебя. Ты разбрасывал то, что
называл любовью, свято веря в ее неисчерпаемость, ты оставил мне смятое
ложе и усталую жену, а я оставил ей мою ложь во спасение ее жизни и
сыновей, звавших Алкмену матерью, а меня отцом, пока ты страдал над
иссякшим семенем! Здесь, в роще под Крисами, слепой Тиресий предсказал
мне, что я умру в бою - и я умер в бою; что у меня будет наследник - у
меня их два, что бы ни говорили по этому поводу люди; что я буду бороться
за сына с богом, и сперва победит бог, а потом - я. Кто победил,
Громовержец?

Цветок шиповника дернулся на гибкой ветке и, уколов палец Зевса,
выскользнул и закачался, играя розовой мякотью лепестков.

- Ты победил, Амфитрион. Сперва - я, когда ты солгал жене и людям,
потом - ты, когда я молчал девятнадцать лет, хотя наша общая ложь жгла мне
сердце сильнее, чем молнии - руки... но Тиресий сказал тебе не всю правду.
Наслаждайся своей победой, ибо ты уходишь вместе с ложью, а я,
Зевс-Олимпиец, отец великого героя Алкида - остаюсь! Ну, кто теперь в
выигрыше, смертный? Ты умер, и даже я больше ничего не могу сделать для
тебя. Может быть, мой брат Аид будет добрее...

Амфитрион еще смотрел на опустевшее бревно, когда кто-то опустил ему
руку на плечо.

- Гермий! - обрадовался старый лавагет, обернувшись. - А ты здесь
откуда?

- Пойдем, Амфитрион, - Гермий старательно отводил взгляд в сторону,
словно нашкодивший воришка. - Пойдем, я провожу тебя... тут недалеко.

- Хорошо, - согласился Амфитрион. - Я ведь все понимаю. Надо -
значит, надо.

- Нет! - неожиданно выкрикнул Лукавый, очерчивая вокруг себя и
Амфитриона круг своим страшно зашипевшим кадуцеем. - Нет, не сразу!..
Пусть вся Семья потом взъестся на меня - но ты должен увидеть! Смотри!

И Амфитрион увидел.

...Он увидел кровавое болото, грязное поле боя, которое осталось за
ним, он увидел Алкида, стоящего над телом отца - над ЕГО телом - и рядом с
ним Ификла; увидел, поразившись в последний раз, до чего же братья похожи
друг на друга... увидел колесо, швырнувшее наземь Арея-Эниалия, увидел
глаза оставшихся в живых, услышал дрожь в голосе пленных орхоменцев, когда
они вспоминали его имя, имя Амфитриона, сына Алкея, внука Персея,
Амфитриона-Изгнанника, Амфитриона-лавагета...

И услышал слова сына, за которого боролся с богом.

- Клянусь своим отцом, - голос Алкида звенел натянутой струной, и
воины переглядывались при этих словах, косясь то на тело лавагета, то в
хмурое небо, - клянусь своим отцом, что никогда Арей не дождется от меня
той жертвы, которую он хочет! Никогда! И если для этого надо, чтобы война
забыла мое имя, а я - ее грязь... значит, так тому и быть! Ты слышишь,
отец?!

- Слышу, дурачок! - усмехнулся Амфитрион. - Слышу, не кричи...
Гермий, как ты думаешь - он выполнит эту клятву?

- Не знаю.

- И я не знаю... Ну что, пошли?

- Пошли...

Ни Гермий, ни Амфитрион не знали тогда, что Алкид будет верен своей
клятве ровно пять лет - до того дня, когда жрица дельфийского оракула
назовет его Гераклом.

Не знал этого и сам Алкид.

СТАСИМ ПЯТЫЙ

СТРОФА

- ...ты, Лукавый?

Тьма резко светлеет, словно кто-то зажег сразу дюжину масляных
светильников.

- Я... дядя.

Тот, кого назвали Лукавым, явно смущен и напуган, хотя и пытается
скрыть это.

- Ты провел его в обход Белого Утеса Забвения?

В вопросе кроется ответ.

И намек на гнев, готовый прорваться.