Переслегин, - звучало сорок четыре минуты. Куда уж больше!
не обрывается и не замирает, он должен звучать дальше, вы разве не
чувствуете?
к буфету. Пошли и оркестранты. В комнате за сценой Переслегин обнял
Данилова, тут же отпрянул от него, сказал серьезно:
мощное вышло! Ужасное, гордое, высокое...
И играл не я, а оркестр, я солировал...
дрожал в уголке... На репетициях у вас не так выходило... ну, впрочем, это
и понятно...
браслет. Нет, он был на сцене вполне человеком. К ним подошел большой
музыкант, поздравил и заявил Переслегину:
самая что ни на есть традиционная музыка... Ну отразились какие-то
современные ритмы и голоса, вот и все...
кажется. - Тут он поклонился Данилову: - И к вашей игре, молодой человек,
надо привыкнуть.
слова.
слушать Прокофьева. Данилов сказал, что из зала. Однако чувствовал, что
ничто уже не сможет слушать сегодня, он с удовольствием отправился бы
домой, но нехорошо было бы перед оркестрантами. Он их полюбил. Дождался
третьего звонка и тихонько прошел в зал. Альт оставил за сценой, теперь-то
было можно, теперь-то что! Сидел в зале на жестком стуле и приходил в
себя. Будто возвращался откуда-то из недр или из высей. Уже не ощущал
усталости, а возбуждался все более и более и, хотя чувствовал, что сыграл
хорошо, теперь желал исполнить симфонию Переслегина снова, тут же бы и
исполнил, если б была возможность. Да и не один бы раз, а много раз, пока
не утолил бы жажду и не успокоился. Он стал напевать свою партию. На него
зашикали в темноте. "Извините", - пробормотал Данилов, очнувшись. Оркестр
уже играл Прокофьева. Данилов пытался слушать приятных ему молодых людей,
да и Прокофьева он любил, но ничего не смог с собой поделать. "Если бы
меня сейчас снова выпустили на сцену!" - страдал Данилов. А тут уж и
Прокофьев кончился. Данилов побежал за сцену, поздравлял артистов оркестра
и Чудецкого, но слова путного не мог найти. Так, бормотал что-то
радостное. Впрочем, никто, казалось, путных слов и не ждал. Чувства были
нужны, и все. А чувства у Данилова были.
вместе. Но куда? И столько в оркестре было народу, и столько знакомых
ждало в фойе, что в конце концов стали расходиться компаниями. Данилов
искал Переслегина, однако тот исчез. Или забился куда-нибудь в угол. В
фойе стояли приятели Данилова, они опять принялись говорить ему, как он
был хорош на сцене с инструментом и с бабочкой, хоть пиши с него
предметную картину. Муравлев все же упрекнул Данилова в недостаточной силе
страстей - Буранова хоть и была взволнована его игрой, однако не родила.
там кое-что приготовила...
произнесла Наташа, но тут же как бы испуганно посмотрела на Данилова.
послан за угощениями и сластями домой. "Рюкзак возьми, рюкзак!" - молила
жена его Тамара, а вся компания на трамваях покатила к Данилову. Сидели за
полночь, Данилов был в возбуждении, все вскакивал, бегал на кухню, носил
какие-то стаканы, какие-то салаты на тарелках, что-то говорил кому-то, мне
в частности, и сам слушал всякие слова. Сказаны ему были и слова серьезные
- о музыке, о его игре, и, хотя в компании все были
слушателями-дилетантами, Данилову эти слова показались справедливыми и
точными. "Нет, Данилов, ты сделал важный шаг, важный..." - повторяла
Костюрина. "А мне иногда было просто ужасно, - тихо говорила Муравлева, -
и за тебя, и вообще..." А потом сразу возбужденность Данилова спала, он
почувствовал, что сейчас же заснет. Сквозь дрему Данилов слышал чьи-то
споры, чей-то смех, стеклянные и металлические звуки посуды, журчанье
дамских бесед, милый голос Наташи. Ах, как хорошо ему было! Данилов открыл
глаза. Екатерина Ивановна танцевала с Еремченко, снег летел за окнами,
Муравлев, размахивая руками, что-то доказывал Костюриной. А рядом стоял
Ростовцев. "Откуда он здесь? - удивился Данилов. - Зачем?" Но тут же
Данилов заснул. И когда заснул, увидел, как выходит он на сцену Клуба
медицинских работников И услышал свой альт.
вымыта. Будто и не сидели у Данилова всю ночь гости. Лишь в глиняном
горшке на окне в черноземе остался пепел. Видимо, в споре Муравлев тыкал
сигаретой в кактус.
в свои лаборатории.
играл. И в клубе, и по дороге домой, и во сне. Вот и цветы, нарциссы и
лилии, стояли в хрустале. Были вечером в руках у Данилова и розы, но он их
сразу же раздал дамам.
Анголе бились повстанцы, Карпов мучил Полугаевского, Мальцев по системе
"гол плюс пас" набрал двадцать семь очков и вышел на четвертое место.
Просмотрев газеты, Данилов несколько опечалился. Ничего он как будто бы и
не ждал от газет, однако выходило, что ждал. Ну ладно "Спорт", там и
Мальцеву дали мало строк, но вот "Культура"-то или "Московская правда"
могли ведь уделить симфонии Переслегина и ее исполнителям хоть абзац. Хоть
строчку в "Новостях культурной жизни". А не уделили. "Чем я занимаюсь! -
возмутился Данилов. - И о знаменитостях-то газеты сообщают не сразу, а тут
искать про себя, да еще и на следующий день!.." Да и подумаешь, какое
событие произошло вчера в Клубе медиков! Дрянь, стало быть, а не событие,
если Клавдия не сочла нужным явиться в клуб. Данилов вспомнил, как Клавдия
рвалась к синему быку. И нечего искать в газетах... Внизу на улицах
неслись машины, торопились люди, тащили сумки и портфели, ветры мели
желтый коммунальный песок по скользким тротуарам, подталкивали озабоченных
граждан - к работам, к службам, к занятиям. Что изменила в судьбах, в
душах этих людей музыка Данилова, что она вообще могла изменить? Видимо,
ничего... Данилов был утомлен и пуст душой. Музыка стала противна
Данилову.
музыка ему была не нужна, и сам себе он не был нужен. Никто не был ему
нужен.
выступлении!
полном противоречии с вашей.
Пусть себе дудят. А ты сыграл сильно, вот что я тебе хочу сказать.
Как мог...
случае ты ведь все равно сыграешь как можешь. Ты понял меня?
Земский. - А потом дойдешь до черты. Спросишь: "А дальше куда?.." И некуда
дальше. Шагнешь в невозможное, а из невозможного-то прибредешь к
тишизму... Вот ведь как... Я тебя не пугаю, не расстраиваю, я без зла...
Кстати, много ли гармонии было во вчерашней музыке? Играл ты блестяще, но
гармония-то где?
пусть и своеобразной?